Павел Нилин - Знакомое лицо. Повести, рассказы

На столе стояли коньяк и маленькие рюмочки для коньяка. Бергер заботливо наполнил рюмочки.

— Нет, вы уж разрешите, я сам, — взял у него из рук бутылку Наматов. Я из рюмочек не привык. Фронтовая привычка. Законные сто грамм. Отодвинул рюмочку, придвинул стакан, налил полстакана. — Выпью и больше не буду. Больше не требуется.

Выкатив маслянисто-черные глаза, он глядел теперь прямо на Верочку, отчего у нее проходила по телу легкая дрожь и она старалась смотреть в тарелку. Он глядел на девушку, словно хотел спросить ее о чем-то, и одновременно забрасывал в рот салат и куски яичницы, редиску и хлеб. Видно было, что грузное его тело нуждается для жизнедеятельности в громадном количестве пищи и процесс насыщения может продолжаться очень долго.

Сообразив это, Марья Ивановна снова ушла на кухню, чтобы изжарить еще сковородку яичницы, и добавить салата и подумать, что еще можно поставить на стол.

Вернувшись из кухни, она увидела, что режиссер, обещавший больше не пить, снова налил себе полстакана, и услышала его грустные слова:

— Вот так езжу по городам и селам, снимаю людей, прославляю людей. А уж про меня самого никто, наверно, никогда не напишет. Хотя жизнь моя — это, может быть, захватывающий кинофильм и роман с трагическими эпизодами...

Петя, помощник режиссера, тихий человек, придвинулся к Бергеру и прошептал на ухо:

— Вы ему больше не наливайте.

— А я и не наливаю, — шепотом же ответил Бергер. И, желая быть вежливым и гостеприимным, спросил вдруг замолчавшего режиссера: — Вы, что же, на фронте были?

— Я везде был, везде, — произнес Наматов. И в голосе его усилились грустные нотки. И глаза, большие, черно—маслянистые, чуть увлажнились. Не только на фронте, но и там, где, пожалуй, пострашнее фронта...

— Расскажите что-нибудь, — попросила Верочка, осмелев. И кокетливо взмахнула пучком волос на затылке.

А Бергер наклонился к Пете и спросил шепотом, кивнув на режиссера:

— Что же он может сделать, если еще выпьет?..

— Уснет, — сказал Петя. — Даю слово, уснет. Тут же...

— Ну, это ничего, — улыбнулся Бергер. — Это не страшно. Пусть в таком случае выпивает. Лишь бы не было скандала. У вас же с собой, как я понимаю, ценная аппаратура.

Наматов поднял стакан, поглядел на золотистого цвета напиток, раздумывая, и не выпил, а выплеснул его в широко открытый рот, будто у него пожар там, внутри.

— Мне не забыть один день моей жизни, вернее, одну ночь, — произнес он, еще не отдышавшись от выпитого и в упор глядя на Верочку. — Короче говоря, это было в тысяча девятьсот сорок втором году...

Марья Ивановна вдруг вспомнила, что у нее на плитке яичница, и ушла на кухню.

— Это было за Минском на железнодорожной магистрали, — продолжал Наматов тоном человека, уже не впервые рассказывающего эту историю. — Мне поручено было взорвать железнодорожную магистраль в трех пунктах. Естественно, что это было нелегкое дело. Вся Белоруссия и самый Минск были уже оккупированы немцами и было уже...

— Марья Ивановна, Марья Ивановна! — закричал Бергер и на возмущенный взгляд Наматова пояснил: — Мне хотелось бы, чтобы моя теща послушала...

Марья Ивановна явилась с шипящей на сковороде яичницей. Поставила ее перед Наматовым на стол и отошла в сторонку, сказав:

— Кушайте на здоровье.

Наматов отделил ножом кусок яичницы, ножом же вытряхнул его себе на тарелку и на какое-то время снова занялся едой.

— Кушайте, — положила ему еще кусок Марья Ивановна. — У нас куры свои. Яиц много. Мы не продаем. И, может, выпить еще желаете. Что же вы не наливаете себе? — Она наполнила его стакан до половины. — А ты, Бергер, сидишь, как гость, — упрекнула она зятя. — Налей вот товарищу, — кивнула на Петю. — И Верочке налей.

— Мы как раз вот тут интересное слушаем, — сказал Бергер, поднимая бутылку. — Интересный эпизод.

— Не эпизод, а драма, — поправил его Наматов. — Трагедия на рельсах вот как это могло бы называться. Короче говоря, под моей командой находилась боевая группа подрывников в количестве почти сорока человек. Она составлена была из партизан трех отрядов. Глухой ночью мы вышли на операцию. Труднее всего мне было разделить мою группу на звенья. Каждый, естественно, хотел остаться со мной. Каждый хотел чувствовать около себя вот эту руку. — Наматов поднял над столом растопыренные пальцы и медленно сжал их в кулак почти у самого лица Верочки так, что она испуганно отстранилась. — Вот эту руку, которая не дрогнет ни при каких обстоятельствах. И она не дрогнула. Короче говоря, я хочу вам рассказать о том, как я застрелил в ту ночь одного человека. Застрелил за трусость, граничащую с предательством. Застрелил во имя справедливости, во имя, может быть, вашего счастья. И все-таки теперь не вы, а я снимаю вас, делаю вас знаменитыми, известными народу. А сам остаюсь в тени...