Павел Нилин - Знакомое лицо. Повести, рассказы

Видимо, в рекомендательном письме, с которым но считал удобным заранее ознакомиться Бурденко, профессор Пирусский объяснил причину его увольнения из университета революционными убеждениями.

«Вот это напрасно»,— сперва подумал Бурденко. Потом ему понравилась, как, в сущности, еще очень молодому человеку, эта выдуманная роль. Понравилось вести себя с некоторой загадочностью и печальной задумчивостью.

В Нижнеудинске было очень много ссыльных. И среди них немало студентов из Москвы, из Харькова и Варшавы. Бурденко не искал тут знакомств, но как-то так естественно получалось, что многие очень быстро становились его знакомыми. Его здесь чаще, чем в Томске, приглашали в гости. И женщины, как ему казалось, здесь впервые обратили на него внимание.

Роль человека, как бы пострадавшего за свои убеждения, открывала ему многие сердца. И вскоре он заметил, что среди ссыльных людей; чаще всего убежденных, ясно представляющих себе свою цель, свое направление,— есть и такие, которым как бы некуда было девать себя, некуда было притулиться, не на что было истратить свои силы. И, может быть, почти бессознательно они надеются собственные, сугубо личные неудачи, утраты, промахи исправить, восполнить, искупить за счет великого и многострадального движения, к которому они примкнули, не совсем понимая смысла его и, как сказали бы теперь, всей полноты ответственности.

«И я тут притулился, как чей-то двойник. Подумаешь, какой революционер! — вскоре стал осуждать себя Бурденко.— Вроде зачем-то — пусть молча — обманываю кого-то. А дальше что?»

Вот это «А дальше что?» будет потом всю жизнь волновать Бурденко.

Иван Саввич раньше чем допустить бывшего студента к самостоятельной фельдшерской работе, изо дня в день с большой настойчивостью проверял его знания, избрав для этого деликатнейший, но, кажется, безошибочный способ. Показывая ему больного, он как бы советовался с бывшим студентом и по поводу диагноза и по поводу назначения лечебных средств. И выяснилось, к большому удовольствию добрейшего Ивана Саввича, что бывший студент не так много знает, как хорошо понимает то, что знает.

Знание же анатомии бывший студент обнаружил такое, что и Ивану Саввичу в самом деле не грех было бы посоветоваться с ним.

— А тут, дружок, мне придется, пожалуй, поспорить с вами,— говорил Иван Саввич, заметив в чем-нибудь ошибку фельдшера. И, исправляя ошибку, сообщал молодому человеку новые знания, которые он едва ли смог бы почерпнуть при иных обстоятельствах.

На базаре, который собирался здесь еженедельно, Бурденко встретил однажды широкогрудого гиганта, что ехал с ним в одном купе из Томска. Уверенный, что тот уже забыл его, Бурденко прошел, не поздоровавшись. И был наказан немедленно. Огромная лапища легла на его плечо и сдавила с такой силой, что Бурденко даже вскрикнул.

— Нехорошо, некрасиво, молодой человек, не узнавать знакомых,— смеялся гигант.— А я про тебя даже у Ивана Саввича вчера справлялся. Говорю: тут у вас должен работать мой знакомый фершал. А ты небось забыл, как и зовут меня?

— Платон Устинович Сороковой,— выговорил, как на экзамене, Бурденко, не удивившись, что этот бывший его попутчик, с которым и сказано-то было за всю дорогу

всего несколько слов, уже считает его своим знакомым и даже другом.

В Сибири той поры такое быстрое знакомство никого, пожалуй, не удивило бы: люди тогда, казалось, с большим интересом и с большим доверием относились друг к другу, то ли потому, что меньше было людей, то ли еще по какой-то иной причине.

Бурденко десятилетия спустя с особым удовольствием вспоминал эту встречу на базаре, после которой и прибавилось кое-что к его знаниям, и изменилось кое-что в его мироощущении.

Сороковой пригласил бывшего студента к себе и сутки не отпускал — благо это было с субботы на воскресенье,— показывал свой действительно небольшой, но очень интересный зверопитомник, где обитали горностай и хорек, лисица и рысь, барсуки и росомаха, козули и медвежонок.

— А тут вот, обрати внимание,— говорил, чему-то все время радуясь, Сороковой,— волчишки у меня живут отдельно, четверо — бедовый и смышленый народ. Я другой раз думаю, что они, волки, о нас, людях, больше знают, чем мы о них. И больше приглядываются к нам. А мы одно что знаем — убивать зверей надо или не надо, будто других занятий нету. А зверей в здешних местах вот уже на памяти моей — за тридцать лет — стало чувствительно меньше. Делать бы что-нибудь надобно, спасать природу. Й в первую голову вот вам, молодым людям, задумываться следовает...