Павел Нилин - Знакомое лицо. Повести, рассказы

На лестнице, когда он возвращался в свою комнату, его остановил Детка.

— А я уже ищу вас, коллега,— весело сказал этот детина.— Вот что я хотел показать вам,— протянул он какую-то бумагу.

Бурденко одной рукой держал горячую, очень горячую алюминиевую кружку с кипятком, другой прикоснулся к бумаге и, близоруко щурясь, стал читать мелким почерком написанное на двух листках ученической тетради:

«Нашим товарищам-студентам Санкт-Петербургского университета нанесено тягчайшее оскорбление, глубоко возмутившее нас, студентов Томского университета. А потому:

Мы требуем, во-первых... во-вторых... в-третьих... в-чет-вертых... в-пятых...»

Бурденко поставил горячую кружку на перила лестницы и дочитал бумагу до конца.

Особенно его поразил пункт, в котором было сказано, что «мы требуем, чтобы правительство гарантировало физическую и нравственную неприкосновенность личности, то есть, чтобы каждый случай насилия над массой студентов разбирался в общественных учреждениях и чтобы было ясно, имела ли право полиция пустить в ход насилие или нет».

И дальше следовали угрозы: «если наши требования не будут удовлетворены», отказаться от посещения лекции, клиник, практических занятий и т. д.

«Удобно ли, чтобы студенты так обращались к правительству? Что это такое — требуем? Разве нельзя написать более вежливо, допустим, очень просим или даже лучше — ходатайствуем? Вежливость ведь не может повредить делу»,— хотел сказать Бурденко. Но сказал только:

— Серьезная бумага!

— Может быть, у вас, коллега, есть какие-нибудь дополнения, замечания? Это мы еще можем дописать, доработать. У нас еще есть немного времени.

— Ну что ж тут дорабатывать?..— пожал плечами Бурденко. Вынул из кармана носовой платок, чтобы обмотать ручку кружки: так будет ее лучше нести.

— Вообще-то как будто и вы не можете придраться тут ни к чему,— сказал Детка.— Я слышал вашу речь вчера. Бумага составлена, мне думается, во многом в аспекте вашей речи...

Эти слова звучали как комплимент. Но воспоминания о собственной речи были сейчас неприятны Бурденко. Однако, похоже, сию минуту затевалось что-то еще не до конца понятное, но, пожалуй, еще более неприятное, чем его речь, которую хотелось забыть.

— Ну что же,— неопределенно сказал Бурденко, будто согласившись с чем-то, и взглянул на большие круглые часы в деревянной оправе, висевшие над лестницей.— О, уже скоро девять, я опаздываю...

— Я задержу вас еще всего на одну секунду,— сказал Детка.— Вы, надеюсь, подпишете эту бумагу?

— А почему я?

— Но тут уже больше шестидесяти студентов подписались,— показал Детка, развернув веером несколько страниц.— И как вы понимаете, коллега, мы просим подписи не у каждого встречного...

Бурденко потрогал кружку. Она была уже не такая горячая.

— Не удалось попить чаю,— вздохнул он. И снова спрятал в карман носовой платок.

— Но, может быть, коллега, вас что-нибудь смущает? — спросил Детка. И толстые губы его пошевелила улыбка.— Может быть, вы, что, конечно, уважительно — боитесь репрессий?

— Не больше, чем вы! — вскипел Бурденко.— Это что,— кивнул он на бумагу,— можно подписать карандашом?

— Лучше бы чернилами,— улыбнулся Детка.— Написанное пером, как говорится, не вырубишь топором.

— Тогда пойдемте ко мне, — предложил Бурденко. И по дороге вылил в плевательницу еще не совсем остывшую воду из кружки.

В этот момент он еще едва ли мог представить себе весь размах бедствий, весь, так сказать, масштаб несчастий, которые почти немедленно постигли его.

Впрочем, Детку они, наверно, тоже постигли. И еще многих других, писавших эту сердитую бумагу и подписавших ее.

— Тут, это самое, который у вас Бурденко? — уже на следующее утро, глядя тоже в бумагу, спросил смотритель, как будто он в первый раз вошел в общежитие.

— Ну, я Бурденко. А что?

— Вот что, это самое, господин хороший,— сказал смотритель.— Велено вам, это самое, выбираться отсюдова, так как вы, это самое, исключенные из унирситета.

— Унирситет!— передразнил его Бурденко.— Служишь тут сколько лет и не можешь заучить. Уни-вер-си-тет. Повтори по буквам.

— Это вы, господин хороший, это самое, повторяйте теперь по буквам. А мне главное, чтобы вы, это самое, освободили койку и помещение. Устраивайте бунт где-нибудь, это самое, в других местах. И повторяйте хоть по буквам, хоть по цифрам...

«Все рухнуло, все рухнуло!» — бормотал про себя Бурденко, сидя в последний раз у себя на койке за изразцовой печкой. Впрочем, теперь это было уже не «у себя».