Павел Нилин - Знакомое лицо. Повести, рассказы

— Слушай, слушай, что мать говорит. Это правильное,— внушал дедушка. И щурился от собственных слов, как от солнца.— А станешь попом, все будет в твоих руках. И деньги, и вещи, и удовольствия. Дело же у попа, понятно, не пыльное, но денежное. И ноги всегда в тепле...

Слова эти в разных вариациях дедушка, давно простудивший ноги, часто повторял, как бы подбадривая внука, приходившего домой на побывку.

Приходил Николай на Пески не каждый день. И чаще под вечер — часа на два, на три. И часы эти постоянно проводил на дворе или в коровнике, помогая матери по хозяйству. Молча носил воду на коромысле, молча чистил коровник. И так же молча, не поужинав, уходил к себе в общежитие.

— Молчит,— говорил про него дедушка.— Все молчит и молчит. Это, я вам скажу, хорошая примета. Оч-чень хорошая. Попы обязаны серьезные быть. А Николушка будет самый старательный поп. Вот увидите...

И в семинарии так же считали.

Среди других предметов в семинарии преподавали гомилетику — науку о духовном красноречии. Это была, пожалуй, одна из самых важных наук для будущих священников, которым необходимо было постичь искусство и самую технику произнесения проповедей.

Попам и дьяконам едва ли потребуется когда-нибудь математика или физика. Да и языки немецкий и французский, латинский, греческий и древнееврейский не так уж до крайности будут нужны рядовым священникам.

А гомилетика — другое дело.

— ...Это в нынешнее время большинство ораторов не стыдятся произносить свои речи по бумажке. И речи, заметно, иной раз не самим оратором приготовленные,— говорил Бурденко.— А во времена моей молодости такое считалось глубоко неприличным. Самому полагалось думать на людях или продумывать заранее.

Гомилетику в семинарии преподавал Николай Ксенофонтович, или Ксеныч, как его звали семинаристы,— маленький, неопрятный, постоянно чесавшийся протоиерей,— летом изъеденный комарами на рыбной ловле, а зимой, должно быть, блохами в собственном трехэтажном домике на Огородной улице.

Всегда полусонный, рассеянный Ксеныч тревожно оживлялся только в те дни, когда у подъезда семинарии останавливалась огромная черная архиерейская карета.

— Бурденко, дорогуша, готовься! Мало ли что может быть,— говорил Ксеныч.— Иначе ты и меня погубишь, дружок. Ну, что ты можешь сказать, если он опять спросит тебя, как в прошлый раз, внезапно?..

— А вдруг он кого-то другого спросит?

— Нет, дружок, он спросит обязательно тебя. Он и фамилию твою уже хорошо запомнил, говорит: «Этот Бурденко — молодец, который прошлый раз слезу было у меня исторгнул. Неужели, говорит, он все произнес тогда экспромтом? А ну-ка мы его в следующий раз спросим..,

Слезу у архиерея, прозванного за тучность и свирепый взгляд Аписом, семинарист Бурденко вызвал проповедью о пожарах.

— ...Деревянная Россия, к сожалению, и по сей день горит очень жарко, особенно в сельских местностях,— говорил профессор Бурденко.— А тогда, в ранней моей юности и в детстве, нагляделся я на деревенские пожары предостаточно. И когда архиерей предложил мне экспромтом произнести проповедь о пожарах, так сказать, поучительное слово к воображаемым селянам, я собрал в памяти все доступные мне подробности этих народных бедствий и, пользуясь приемами гомилетики, преподанной нам Ксенычем, с полчаса взволнованно говорил о бессильной и, пожалуй, бесполезной борьбе с огнем, пожирающим соломенные крыши.

В этот момент, стоя на преподавательской кафедре, семинарист Бурденко, казалось, и в самом деле испуганно вглядывался во взметнувшееся к небесам зловещее пламя, слышал треск и шипение раздираемого жаром дерева, плач детей, рыдания женщин, видел обезумевших лошадей и коров, опаленных ворон, и — кричал, как действительно застигнутый бедой, во весь голос:

— Ой, добрые люди, воды, воды! Поскорее воды...

Тихий Ксеныч был испуган особенно этим криком. Он боялся, что и архиерею не понравится «такая мистерия». И еще он боялся: «Уж не тронулся ли башкой в натуральном смысле очень старательный семинарист».

— Попей, дорогуша,— протягивал он Бурденко стакан с водой, расплескивая ее в дрожащей руке.

А архиерей еще долго после проповеди сидел, задумчиво набычившись, выкатив остекленевшие глаза,— толстый, седой и в самом деле удивительно похожий на изображенного в учебнике Аписа — священного быка из Мемфиса.

— Талант,— наконец сказал он. И, грузно качнувшись, двинулся к дверям.— Большой талант и истинный,— добавил в коридоре, искоса глядя на почтительно семенившего подле него низкорослого Ксеныча.— А ты за мной покамест не беги, не суетись. Я в клозет зайду. Взвинтил он меня. Всего взвинтил, этот Бурденков. Вот именно талант богоданный. Редкостный. Артист — блошиное племя. Или, истинно говорю, будущий иерей...