Саша Канес - Моя судьба

— Чего встал! — почти миролюбиво обратился к нему Архипушка. — Палкой своей шуруй давай!

— Где шуровать? — ответил Леня, заходясь кашлем.

Дым уже начал уходить куда-то вверх, но дышать было по-прежнему тяжело.

— В печи шуруй! Табуретку не жалей! Уже все равно пропала. Доламывай — и туда ее, в печь! И палкой, палкой шуруй!

Леня поплелся было к обломкам табуретки, но так же, как и я перед тем, поскользнулся то ли на самой селедке, то ли на потрохах и повалился на колени. Я вскрикнула. Но он вроде бы особо не пострадал и с каким-то непонятным отчаянием стал доламывать табуреточные ножки и швырять их в огонь. Старик уже вытащил из печи то, что осталось от израильского костыля, и швырнул в окно. Грязное стекло разбилось с печальным звоном. Но нет худа без добра, внутрь дома проникла живительная струя свежего воздуха.

«Псих и маразматик, псих и маразматик! — единственное, что крутилось в моем мозгу. — Как мне угораздило сюда припереться?! Зачем я уговорила Леню и Ольгу?! Евпатия убью и уволю, уволю и убью!»

Леня уже затолкал в печь все доски и «шерудил» в печи своей палкой, сделанной под заказ в той же ортопедической мастерской, что и погибший уже костыль. Дрова горели, палка воняла и превращалась в такой же кусок алюминиевого говна, как выброшенный в окно костыль.

«Ничего — я дотащу тебя на руках! — думала я. — А Евпатия точно убью! Прямо тут убью! Убью этого землееба! Какое правильное для него название — землееб!»

— Картошку-то на огонь ставь! — услышала я надтреснутый голос целителя. — Чего мы печь просто так, что ли, топим? Просто так дрова жжем?

Опять что-то сверхъестественное остановило меня, не позволив послать деда той самой или заделать ему ведром по башке. Не говоря ни слова, я шваркнула ведро с картошкой на чугунную конфорку. Леня, сидя на корточках, продолжал шевелить горящие деревяшки в печи. Что-то странное показалось мне в его занятии и в его позе, но мой усталый и отравленный дымом мозг отказывался понимать даже самые простые вещи. «Наверное, — подумала я, — мне странно, что у него такая закопченная и испачканная физиономия».

Архипушка тем временем подобрал с полу отвратительный кусок раздавленной селедки и, понюхав, сунул его себе в рот.

— Селедка слишком соленая, — заметил он, сплюнув на пол. — Такую отмачивать надо!

В неверном свете керосиновой лампы я все же увидела, что в бороде у него застряла обмотанная кишками селедочная кость. Тошнота стала невыносимой. Чтобы меня немедленно не вырвало, я даже ухватила себя рукой за горло.

— Не могу я больше! Архип Матвеевич! Выпустите меня, умоляю!

Мысль о том, что придется с ним вместе есть картошку из вонючего ведра, меня убивала. Воздуха, прорывающегося из разбитого самим хозяином окна, все равно не хватало, и я боялась, что не удержусь и просто-напросто захлебнусь собственной блевотиной. То, что Лене Архипушка помочь ничем не мог, да и не собирался, мне казалось уже очевидным.

— Ладно! Будь по-вашему! Да и надоели вы мне оба, — пробормотал старик. — Уходите прочь и езжайте домой! Только все ваши у Егоровны спят сейчас. Поутру домой поедете. Сейчас ступайте вона за дом. Там под навесом Козулино сено. На него и ляжьте.

С этими словами он поднялся с карачек, подошел к тому пакету, где были сложены фрукты, и протянул нам четыре плодика киви — все, что были привезены.

— Я, как картошка сварится, тут кушать буду, а вы это с собой возьмите на сеновал-то. Нам с Козулей они все равно ни к чему! — Он провел ладонью по бороде и еще больше размазал по ней селедочные потроха. — Шерстистые они больно, фрукты эти, — мы с Козулей брезгуем такие кушать!

Архип Матвеевич отвернулся и, отломив короткий кусок от прогоревшей Лениной палки, помешал ею закипающую картошку. И показался он мне таким старым и жалким в своем разрушенном доме, что не стала я ничего говорить ему из того, что накипело у меня за этот безумный вечер. Леня тоже молчал. Мы отворили дверь и пошли по темному двору, куда сказал Архипушка. Там и впрямь находилась целая гора сена, прикрытая сверху ветхим дощатым навесом. Обессиленные, мы буквально рухнули в душистую сухую траву.

Несмотря на усталость, спать не хотелось. Я обняла Леню и вдруг осознала, что обнимаю его впервые в жизни. Я сама положила его руку на свою грудь и мгновенно забыла обо всем: о своих проблемах, о его болезнях, о бестолково и пошло прожитых годах. Он ласкал меня и говорил нежные чудесные слова. Это глупо, но я даже не поняла, когда и как он проник в меня, я ощущала, что мы с ним единое целое. Это не было похоже ни на что из того, что случалось со мной прежде. Все мое тело содрогалось от счастья, когда я ощущала, что в мое лоно изливается семя любимого человека. Какими глупыми были мои сомнения тогда в Москве. Он мой, мой! А я — его! И это — навсегда! И плевать, что ни врачи, ни кудесники пока не смогли нам помочь! Вдвоем мы преодолеем и немощь, и боль!