Удачные книжные судьбы, описанные Винтерихом, подтверждают своего рода правило: книга, которая так сразу и на века становится общедоступным чтением, многое меняет в читательских привычках, но остается по-старому одно: книгу такую читают, прежде всего просто читают.
Конечно, «вечную» книгу читают по-своему и разные люди, и разные эпохи. «Хижину дяди Тома» едва ли когда-нибудь вновь будут читать так, как прочли ее в свое время — прочли и начали Гражданскую войну. «Хижина дяди Тома» со временем, так сказать, впала в детство. А с «Алисой в Стране Чудес» случилось обратное, маленькая Алиса повзрослела, да как! Из этой книги, именуемой по традиции «детской», вычитали в нашем веке теорию относительности, кибернетику, психоанализ и сюрреализм.
В критике имеется даже целая школа, которая исходит из того, что книгу создает собственно читатель: книги нет, пока ее не прочтут, а когда читают, вычитывают, что хотят или что могут вычитать. Но ведь о человеке на острове было по меньшей мере три рассказа до «Робинзона» и около пятидесяти «новых Робинзонов» появилось после книги Дефо, а все-таки испытание временем выдержала одна эта книга. Как только вышел «Пиквикский клуб», он был тут же переделан ловким щелкопером, и эта переделка имела успех не менее массовый, чем книга Диккенса, однако время не подписало этот приговор — мы знаем единственный «Пиквикский клуб». Значит, существует книга, та самая, что живет века, и все ее читают. Одни читают, находя ее занимательной, другие видят в ней нравственный урок и даже особую философию, но как бы там ни было, это — чтение, для всех и каждого в меру сил, насколько глубоко сумеешь зачерпнуть.
«Мир под переплетом» — мера истинно удавшейся книги. Читатель открывает книгу, словно окно в другую жизнь. Совсем не обязательно, чтобы созданный «мир» был правдоподобен. Книжная «жизнь» может быть вовсе не похожа на жизнь действительную. Читатель поверит в условность, только бы то была живая условность, вполне завершенная в своем особенном устройстве. Механика чудес и «чепухи» у Льюиса Кэрролла сделалась вполне понятна только теперь, даже когда писал об этом Винтерих, это еще не прояснилось. Но ведь и тогда, и сто лет тому назад поняли то, что нужно понять читателям: чудесная книга! Никому ведь и в голову не приходило, что «Приключения Алисы» в известном смысле содержат все, уже напечатанное тем же автором, но под другим именем и под такими названиями, которые, как выражается Винтерих, способны внушить разве что страх и ненависть неискушенному читателю: «Замечания к Эвклиду», «Программы по алгебраической логике», «Формулы простой тригонометрии». Нет, «Приключения Алисы» читали и сейчас многие читают, получая удовольствие и не задумываясь над тем, что тут таятся кибернетика с теорией относительности, как вообще говоря, людям, которые едят, важен вкус, а не знание пропорций соли и перца.
Очерки Винтериха охватывают примерно два века, за время которых произошло по меньшей мере два существенных перелома в книгопечатании и чтении: после «Робинзона», т. е. в начале восемнадцатого столетия, и в пору «Пиквикского клуба» — в середине прошлого века. Нам теперь трудно представить, насколько мало было в свое время читателей у тех классических произведений, которые известны ныне каждому грамотному человеку. Шекспир был драматургом общедоступного театра, однако прижизненные издания его пьес попадали в руки избранному и очень узкому кругу лиц. Чтения как занятия для широкой массы тогда не существовало. В Англии и Америке дело осложнялось еще и тем, что пуритане, обладавшие по обе стороны Атлантики большим влиянием, преследовали всякую забаву, в том числе и книги, если только это было не священное писание или какое-нибудь «дело», наука или нравоучение. До «Робинзона» широкая публика читала в Англии фактически две книги — библию и «Путь паломника», неоднократно упоминаемый Винтерихом. Но «Путь паломника», как видно и по заглавию, — та же проповедь, только изложенная более или менее занимательно. А «Приключения Робинзона», хотя они и появились под видом «подлинных записок», это художественная литература, ставшая общедоступной книгой. Но по-современному много и к тому же совершенно разных по интересам и уровню читателей стало лишь во времена Диккенса.
Однако при всем том, что вносилось нового во взаимоотношения автора и публики, книги с читателями, граница оставалась все-таки на прежнем месте: автор создавал мир под переплетом, читатель, открывая книгу, входил в этот мир. Иногда автор приглашал читателей заглянуть в этот мир вроде бы раньше, чем он будет вполне завершен. Но это — прием, такая же условность, как и уверения в том, будто перед нами «подлинные записки» или что «написанное не предназначалось для посторонних глаз». Автор делал вид, будто он это не писал, а только напечатал, и точно так же одна видимость откровенности создавалась, когда автор «посвящал» читателя в творческие секреты. Как бы посвящал! Он, кажется, писал прямо на глазах у читателей, а на самом деле это было так написано, все уже было написано, читателю оставалось читать. Совсем другое получалось именно в тех «трудных случаях», когда читатель обнаруживал под переплетом не созданный «мир», а лишь мучительное усилие «мир» построить, когда вместо чтения читателю предлагали разделить, без кавычек, муки творчества. Читателю, естественно, становилось трудно, и он вправе был отложить книгу в сторону, если, обладая массой разных достоинств, книга все же не читалась.
Читать дальше