Эфраим Баух - Солнце самоубийц

И скользит гондола на грани бодрствования и сна, и неясно: сон — это воды над тобой, бодрствование — распахнутые солнцем, опахнутые облаками высоты, или — наоборот.

Увиденное, пережитое, отвергнутое в этот единственный день, чтобы вернуться позднее в некий миг неожидаемым новым витком, бумерангом — все это живет ли еще в воображении, бескорыстно и жадно впитывающем реальность, чтобы преобразить ее и преобразиться ею, воображении, восхищающемся, обрывающемся внезапным страхом, как перебой сердца, или уже остывает и формируется воспоминанием, ее вторичностью, скользящей по проторенной тропе, изначально потерявшей свежесть случайности и произвольности, вторичностью, которая эгоистична, ибо движется изгибами памяти по лабиринтам внутренней выгоды?

У художника мигрень, у художника дрожит рука, и все это вовсе не от необходимости протрезвиться после запоя, а от тягостного и счастливого пребывания между воображением и воспоминанием, от борьбы с ними, как с двумя демонами, которые не слабее Ангела, с которым боролся Иаков.

Вот оно, воображение, несет целый выводок полесских панночек, северных, питерских, почти скандинавских ведьмочек, южных морских сирен, и все они аукаются в лесах, прячутся в складках фиордов, выходят русалками из моря, в белой ли пене волн, в мерцании ли белых ночей, в кружевной кипящей ли белизне цветущих вишен, и все они просятся на полотно, ластятся к кисти, флиртуют с цветом.

Но воспоминание всегда выделяет одну, наделяет ее страстью к художнику, ибо этого жаждет его душа, и это вполне естественно, объяснимо, законно, простительно, но искусства тут уже нет.

Разве только внезапный удар под дых, понимание, что ты-то сам и выдумал ее страсть к тебе, что ты ей и на гран, вовсе, напрочь не нужен, заставит вновь забиться воображению, забыться в трансе вождения кистью, завиться штопором от бессилия что-либо путное выразить, зашиться в каторжной, не дающей ни отдохновения, ни результата работе.

Сон катится некой туманной полосой, мелколесьем, болотом, мелководьем, то ли Полесьем, то ли финскими плоскими угрюмыми далями, то ли южным, не менее плоским, пропахшим водорослями и сероводородом, безлюдным лиманом — и все это как бы область между этим и тем миром, и Кон радуется, что ему все же удается каждый раз пересекать эту область, подобно удачливому контрабандисту, и всегда попадать в тот мир, а не возвращаться на исходе сил в этот, зря проблуждав в этом тумане, мелколесье, болотах, и истинно тот мир, его присутствие рядом, он ощущает, попав в цветущий яблоневый сад, в некое преддверие иного мира, и, раздвинув окутанные подвенечным белым цветением ветки, Кон видит бабушку, мать, отца, и все они в белом, этаком вечном свадебном наряде, в вечном ожидании, ибо сын их и внук по сей день свадьбы не сыграл, бродит по темным обочинам собственного венчального торжества.

И Маргалит, наклонившись, касается мягкими своими, умопомрачительными губами его губ.

Кон вскакивает в постели, окончательно проснувшись в четвертом часу ночи, чувствуя себя, как человек пробиравшийся по бесчисленным, удушающим пещерам, выбравшийся из многоэтажных лабиринтов, грозящих похоронить его в запутанных своих проходах, и от давящей их тяжести ощутимо болят плечи и ноет спина.

Наверно, ни с одним городом в мире так трудно не прощаешься, как с Венецией.

Особенно в такой ранний час, когда никакие толпы, даже отдельные живые существа не стоят между тобой и пустынным, целиком отданным самому себе городом, забвенно грезящим своим химерическим, но прочным родством с молочной размытостью адриатических далей, с летучими каравеллами кучевых, ставших в эту ночь на якорь в лагуне облаков, с ледяными престолами погруженных в вечную дрему вершин.

В безлюдных церквях и храмах бодрствуют ангелы и святые, чтобы с первым лучом солнца раствориться в плоскостях фресок и полотен, как и сам город, который взлетит химерой в туманы и облака, всплывет собственным призрачным отражением ввысь и обретет плоскостную, выпавшую в осадок земную отчетливость, вишневую терпкость цветов своих стен и крыш.

В пустынных палаццо разгуливают демоны и привидения ушедших веков, которых великие художники пытались удержать изо всех сил соблазном линий и красок. Пытались или пытали? И кисти их подобны были кандалам тюремщиков.

Сколько их тут, ангелов, демонов, святых, грешников, просто людей, осевших среди этих стен, которые кажутся насквозь растворенными морем, далями, опасными грезами, какими бы толстыми, кандальными эти стены ни были.