Эфраим Баух - Солнце самоубийц

Переводчик долго мучается, пока находит это слово — эфемерность.

Эта одновременно эфемерность и прочность по сей день влечет сюда людей творческих.

Евреев же она тем более влекла, столетиями влекла, внешне — прочной, всемирной, бойкой торговлей, внутренне, и это главное, силой этой самой эфемерности, силой вечной, присущей евреям и их Богу.

Разве не на эфемерном, казалось бы, исчезающем на ветру человеке построено все грандиозное здание еврейского Бытия, Исхода, жизни в тысячелетиях?

Кон привыкнуть никак не может, Кон искоса поглядывает на эту легко летящую девочку, на которую все оглядываются, как на существо, только что сошедшее с какого-нибудь полотна, и тут нет никакого преувеличения, так без труда и просто несет она это сквозь толпу, пялящую глаза, сквозь ветер, развевающий ее волосы, и при этом странные, явно мужские, по тяжести и какому-то даже угрюмому упорству, мысли слетают с ее губ, и бедный язвенник не от болей корчится, а от мучительного желания как можно точнее перевести и тем самым оказаться причастным к столь редкому для него мигу и миру необычных мыслей.

Да, эфемерность эта трагична, если ты внутри нее. Так смотришь на «Последний миг Помпеи», ощущаешь себя в эпицентре трагедии, полотно это входит в твое сознание картиной конца мира.

А между тем, когда плывешь на судне по Неаполитанскому заливу, мимо Везувия, видишь издалека те же Помпеи и Геркуланум, извержение вулкана, как весьма локальное явление. За несколько километров и вовсе спокойно, безопасно. Вся трагедия воспринимается, как дымные клубы над горой да отдаленный грохот, подобный раскатам грома.

Так соседние народцы наблюдали за борьбой Масады против Рима, так мир с равнодушным любопытством следит за борьбой Израиля, так в космосе кто-то увидит гибель нашей цивилизации, как вспышку в пространстве.

Но всегда в каком-либо углу, в Явне ли, откуда с печалью мудрецы следят за гибелью соотечественников и сгорающим Иерусалимским Храмом, в Венеции ли, где из этого гетто евреи, затаившись, наблюдают за корабельными армадами, выходящими из гавани в Четвертый крестовый поход, опять туда, в Иерусалим, резать и жечь евреев и мусульман, всегда в каком-либо уголке мира хранят, как наследство, гены этой эфемерности, которые переживают самые вечные, самые поднебесные тысячелетние империи.

Кон и Файвел растроганы, на какой-то миг чувствуют себя хранителями наследия. Но только на миг.

В следующий Маргалит обращается прямо к ним: вы ведь просто хотите смыться от еврейства. И я очень рада, ибо знаю: вам это не удастся, как до сих пор не удавалось никому.

Польщенный вниманием столь, как он считает, неординарных людей, так отвлеченно и высоко развиваемой темой Венеции, еврейства, искусства, с применением таких слов, как ренессанс, готика, барокко, — беглец, певец и бизнесмен приглашает за свой счет Кона и Маргалит в небольшой ресторанчик на воде отобедать, а затем прокатиться на гондоле по каналу Гранде.

Удивительно молчать, едва покачиваясь на водах, слушать особую тишину венецианского закоулка с ажурным изогнутым дугой мостиком через канал, так напоминающим мостик у Михайловского замка, негромкие мелодичные голоса официантов, мягкий звон фарфора и металла обеденных приборов; вдыхать запах веток, поставленных в вазу, запах горьковато-миндальный, устойчиво зависающий в зябком зимнем воздухе, притекающий неким приветом из прошлых лет, из Летнего сада, со взморья, с похожих на венецианские плоских финских земель; следить за расплавленным купоросом охряно-зеленых вод у стены канала, дымящихся под солнцем; впитывать вишневый, да, другого не подберешь, вишневый цвет раскинувшихся вдаль стен и крыш венецианского городского пространства, опять же — слабым забытым сквозняком — привет вишневых садов детства, терпкий винный вкус летних дней, текущих по нёбу раздавленной ягодой, радость слепого дождя, дымящегося на солнце, молодости и нищеты; сидеть среди красочных блюд чудовищной морской гастрономии, связанной с не менее страшными глубинами, среди крабов, омаров, креветок и моллюсков, переложенных зеленью, овощами, бледно-желтыми ломтиками лимонов, исходящими соком; слышать смех Маргалит, перебрасывающейся словами с незнакомыми венецианцами, проплывающими в гондоле, смех бледный, возбуждающий, пахучий, ибо смешан с запахами лагуны.

Музыка на веницейских водах — будь то шарманка старых добрых времен, играющая матчиш или венский вальс, гитара под чьим-то окном, скрипка из-за распахнувшихся дверей ресторана — всегда сама по себе чудо.