Людмила Коль - Земля от пустыни Син

— Сейчас закончу, — говорит им Григорий Ильич. — Осталось уже немного. Она, — он кивает на женщину, — тоже устала. Да, Надя? — обращается он опять к углу.

Оттуда раздается неопределенный звук, скорее похожий на покашливание.

— Я ее долго пишу сегодня. Последние детали выписываю, можно сказать, — поясняет Григорий Ильич. — А вы пока смотрите картины, вы мне не мешаете.

Они с Илюшкой ворошат подрамники с работами, разглядывают то, что висит.

Полстены напротив окон занимает огромное полотно, на котором смешались фигуры рыцарей в доспехах и полуодетых дам в фантастических головных уборах из перьев; вокруг них — головы птиц, разинутые в диком рычании пасти зверей, вздыбившиеся лошади, падающие пирамиды, извергающиеся вулканы, летящие огненные стрелы… Все несется в сумасшедшем хаотичном танце, переплетаясь, извиваясь, падая в бездну.

— Впечатляет? — перехватив взгляд Севы и коротко хохотнув, спрашивает Григорий Ильич. — Это я недавно закончил. Такого еще никто не делал. Я придумал. На весеннюю выставку готовлю.

Илюшка машет рукой, зовет смотреть дальше, тянет Севу вглубь мастерской.

— Последний мазо-ок, пастозный мазо-ок … — вибрирующим баритоном напевает тем временем на мотив какой-то арии Григорий Ильич.

Севе картины безразличны, его больше интересует «натура»: как только Григорий Ильич в очередной раз концентрируется на холсте, женщина бросает на Севу волнующе-любопытный взгляд из-под ресниц. И Сева, тоже незаметно, стоя за Илюшкиной спиной, то и дело поглядывает на нее. Глаза у «натуры» большие, темные, не поймешь, какого цвета. Но притягивают плотно, не оторвешься.

— На сегодня хватит, Надежда, — наконец говорит художник, решительным жестом стягивая с головы ситцевую повязку, — отпускаю до следующего раза.

— Все уже? — с облегчением в голосе спрашивает Надя.

— Да, одевайся.

— У меня прямо внутренности закаменели, бр-р-р… — Она сходит с подиума и натягивает на себя шерстяную кофту. — Холодно у тебя.

— Это чтобы лучше работалось, — замечает Григорий Ильич. — Выше девятнадцати градусов вредно.

Надя оделась, но медлит. Пока Илья, Сева и Григорий Ильич общаются, она вертится в мастерской, курит, вставляет свои замечания по поводу картин; сидя на диване жует яблоко, потом опять курит.

— Совсем затянула нас дымовой завесой, пожарники приедут, — недовольно замечает Григорий Ильич. — Ты сегодня не работаешь, что ли?

— Ну да, свободный день у меня — тебе ведь позировала.

— А выручка от клиентов?

— Какая там выручка? Копейки, которые мне за химзавивку, что ли, сунут? «Выручка» называется! — она поводит плечом, снова незаметно бросая взгляд на Севу.

— Выручка все-таки…

— Я сегодня от тебя больше получила.

— Ах, да, забыл, отвлекли меня, — спохватывается Григорий Ильич, — вот!

Он открывает бумажник и протягивает деньги.

— Мерси! — удовлетворенно улыбается Надя. И когда они собираются уходить, спрашивает: — Мальчики, вы до метро? Я с вами пойду.

От этих слов у Севы по всему телу от самой макушки до ступней медленно катится что-то вниз, и движения становятся почти ватными…

В темноте матовым блеском светится ее круглая, упругая попка и белое, индюшиной пшеничной спелости, тело.

— Нравится? — шепчет она, широко раздвинув ноги. — На!

Он чувствует ее пряный, заждавшийся запах, от которого в голове все плывет, и его сознание почти отключается.

— Ну, иди, иди… — Ее руки тянут его к себе. — Ты не спеши, медленно… удовольствие получай…

Она обхватывает его ногами, и он тонет в ее мягком, ласковом тепле.

— Не спеши… медленно… — постанывает она, отпуская на мгновение его губы, — чтобы нам хорошо…

Вот так это и началось. Ее, первую, он никогда не забудет. А уж потом… Сколько их было? Он считал когда-то, да ведь всех не упомнишь теперь…

Окончив завтракать, Всеволод Наумович ставит чашку на мойку. Попугай Тотоша слетает с занавески, на которой он давно сидит, крепко уцепившись обеими лапками, и приземляется на кухонный стол, где стоит радиоприемник. Всеволод Наумович знает, что это сигнал, чтобы радиоприемник включили. Услышав музыку, Тотоша начинает мелко перебирать лапками в такт, как будто отбивает птичью чечетку. А Всеволод Наумович каждый раз смотрит на это и не может удержаться от смеха: надо же, какая музыкальная птица!

Тотоша — единственное живое существо, с которым он общается днем, когда никого нет дома. Он его кормит, разговаривает, учит произносить слова. Правда, ничего Тотоша почему-то так и не произнес пока, хотя с явным удовольствием прислушивается к звукам человеческого языка.