Людмила Коль - Земля от пустыни Син

— Он был революционер?

— Нет, совсем нет! Он вернулся в Россию перед самой революцией.

— А до того где он был? — Таня задает вопросы уже механически, один за другим, только бы Маргарита Петровна не забыла чего-нибудь.

— Он был из богатой семьи, учился в университете в Австрии, в Граце. Стал адвокатом и приехал домой, к родителям. А тут — война, потом революция, и он пошел в Красную Армию. Там мы и познакомились.

Бабушка умолкает и вдруг смеется:

— Он всегда называл меня «мадам паника». Он был очень спокойный, а я по любому поводу взрывалась. Только он один и умел меня успокоить. Никогда я не видела на его лице и тени волнения. Помню, нас пригласили родители Майи Михайловны, чтобы познакомиться: сначала мы их пригласили, потом они нас. Я была в ужасе от всего, что увидела в их доме… Ну, понимаешь, они жили по-другому, — старается она объяснить, видя, что Таня смотрит непонимающе. — Очень традиционная семья была, да. А у нас все было по-другому. Я подумала: «Куда попадет мой сын!» И, конечно, порывалась тут же встать и уйти. А он только жал мою ногу под столом — он всегда так делал — и тихо повторял: «Спокойно, спокойно». Впрочем, Майя Михайловна — это уже отдельная история…

Бабушка некоторое время молчит, смотрит в окно, потом машет рукой и сама возвращает разговор в прежнее русло:

— После гражданской войны мы с ним вместе попали в Ленинград и работали там. Во время блокады я оставляла его дома, а сама ходила помогать в госпиталь: я окончила когда-то медицинские курсы. Может быть, это меня и спасло — у меня в кармане всегда был то сухарик, то кусочек хлеба или сахару. Я добывала съестное и приносила домой хоть что-то, чтобы его подкормить. Он сразу ослабел, как только началась блокада. Полные люди плохо переносят лишения. Он просто лежал и ждал, когда я вернусь, — даже по квартире передвигаться не было сил. Один раз я пришла домой, подхожу к кровати — а он уже не дышит… Не дождался… Может быть, я выжила еще и потому, что была всю жизнь худая, жилистая…

— Расскажи, как вас вывезли, — просит Костя.

Он присаживается рядом с Таней, уютно обнимает за плечи, и оба чувствуют себя так, будто становятся участниками событий.

— Это было уже в конце блокады — нас вывезли в Ярославль. Но перед тем, как нас вывезли, я совсем плохая была — тоже лежала, двигаться почти не могла… — Маргарита Петровна качает головой и проводит рукой по глазам, но слез в них нет — просто старческие грустные глаза, которые всматриваются сейчас в прошлое. — Боже мой, боже мой! Сколько пережили… И вдруг неожиданно приехал Николай Семенович — пробрался каким-то чудом в Ленинград в командировку, привез шоколад, витамины. Если бы не это, я бы тоже, наверное, погибла. Я ведь потом долго находилась в госпитале в Ярославле, Майя Михайловна меня нашла и привезла в Москву. Видишь, какие суставы? — Маргарита Петровна кладет руку на стол и показывает пальцы: — Это последствия блокады: сустав в сустав не входит.

Таня видит, как у бабушки одна фаланга пальца свободно отходит от другой, а рука — желтая, перевитая синими венами, скрюченная, как старая, высохшая ветка.

— Вот какие руки, Танечка, — Маргарита Петровна смеется своим мелким сухим смехом. — Боже мой, боже мой! Я так устала жить уже, — глаза бабушки тускнеют, — я прожила такую долгую-долгую жизнь и столько всего видела… — Она качает головой из стороны в сторону и словно уходит в себя. Потом опять поднимает глаза на Таню и продолжает: — Во время блокады умерла и моя родная сестра. А две другие погибли до того в Киеве в Бабьем Яру: собрали вещи — и сами пошли в Бабий Яр.

— Как — сами?! В Бабий Яр?!

Таня была когда-то в Бабьем Яру, где сделали мемориал жертвам, и помнит, какое ее охватило смятение, когда она приблизилась к этому месту, — она вдруг кожей почувствовала, как вокруг нее, в воздухе, как будто происходило движение, словно погребенные там до сих пор посылали миру предостережение о том, чего больше никогда и нигде ни в какие времена не должно произойти: чтобы никогда на земле не гибли безвинные люди лишь за то, что они принадлежат другой расе. Таня даже зажмурилась, и ей захотелось бежать из этого страшного места.

— Никто же не знал, Танечка… Они собрали вещи — и пошли. И там они погибли… Вот так я осталась одна из всей семьи. Я самая младшая из сестер. Боже мой, боже мой! Что мы пережили!

Бабушка снова обхватывает голову руками и несколько минут сидит в задумчивости.

— А братья? — несмело подает голос Таня.