Екатерина Завершнева - Высотка

Не, говорит Митя, не образуется. Мы уже сваливаем, замерз я чегой-то. А она теперь будет смотреть в оба, я как раз проинструктировал.

Ну-ну, хмыкнул Михалыч. Дайте закурить, оборванцы. Нужны вы мне как собаке пятая нога. Это я так, припугнуть. Не курите? Тоже мне, молодежь пошла. Вы б еще подушку захватили, инвалиды умственного труда. Хватит по лавочкам обжиматься, жопу отморозите. Домой, я сказал!

А глаза такие добрые-добрые. Настоящий мент из будущего.

Вернулась домой и долго не могла понять, на каком я теперь свете.

Села на подоконник, завернулась в казенное одеяло, смотрю на улицу. Вот человек с собакой, но другой. Поливальная машина. Потянулись учащиеся, парочками, кучками, по одному…

Допустим, я бы сейчас растолстела, или облысела, или сломала бы себе шею… не говоря уже о детях. Узнав о таком казусе, Баев сделал бы ноги, не раздумывая. Даже Гарику не все равно, есть у меня талия или нет. И я бы очень не хотела, чтобы они видели мои морщины.

А этому, выходит, неважно?

Врет!

Разговоры про двойки и так далее, они меня, честно говоря, удивили. Какие еще двойки?! Я не собираюсь заводить детей, во всяком случае, в ближайшие десять лет, и ходить нечесаной в халате тоже. Мне глубоко противна сама мысль о том, что внутри меня может кто-то окопаться, как крот в норе. Шевелиться, толкаться ножками, брр. Прочие ужасы, родильная горячка, схватки, потуги…

Помню, мама рассказывала, как ее бросили в предродовой, а через сутки здоровая тетка-гренадерша, обнаружив, что она до сих пор сама не справилась, обматерила ее и со всей дури нажала на живот. Ты выскочила как ошпаренная, сказала мама, они еле успели поймать. Потом зашивали на живую нитку… Я была рада, что с тобой все в порядке. Остальные радости материнства пришли не сразу — наверное, гораздо позже, чем полагается… Но ты не бойся, сейчас времена другие. И не тяни до последнего. Поверь мне на слово, что это самое главное, а остальное, включая твои романы, — факультатив.

Со мной все в порядке, мама, но детей я не хочу. Ведь это естественно для девушки двадцати с небольшим лет… Митька тоже хорош — «старушенция», «халат», «проинструктировал»… Ненавижу мужской шовинизм. Когда снисходительно, сверху вниз, с усмешечкой. Не хочу быть объектом планирования, старушенцией тем более. Я буду вечно молодой, мама, или не буду совсем. Не надо мне детей, только вот это одеяло в клеточку. И белую футболку, чтобы греть под ней руки. И бессонницу, как сейчас.

(wond'ring aloud _ will the years treat us well

as she floats in the kitchen _ I'm tasting the smell

of toast as the butter runs _ then she comes

spilling crumbs on the bed _ and I shake my head

and it's only the giving _ that makes you what you are)

А что он потом сделал, знаешь? Мы встали со скамейки, сложили одеяло, и тут Митька оглядел меня, улыбнулся и… Ну что, дал шлепка. Чуть-чуть, еле прикоснулся, но видела бы ты его выражение лица!.. Он как будто сделал то, о чем давно мечтал, он торжествовал победу, я бы сказала — футбольную победу, мужскую, о которой женщины даже и понятия не имеют, потому что смотрят они в экран, болеют вроде как, даже словечки могут употребять правильные, типа «офсайд» или «горчичник», а красивый гол или так себе — этого им понять не дано, нет соответствующих мозговых полей.

(Ты думаешь? — спрашивает мама. А мне кажется — он тебя как ребенка… ну, как маленькую девочку… ты ж у нас непоротая росла… вот и выросла — а взрослости не прибавилось…)

Да разве я могу такое молча снести, мама! Я возмутилась, конечно, и говорю — медведь саратовский, недотепа, и это твои методы за девушками ухаживать — по заду хлоп? А он мне: иди, я тебя еще раз провожу, но чтобы на сегодня в последний раз. Дуреха ты. Я тебя ужасно люблю — так, кажется, ты говоришь?

Аська, после того эпизода с дверью я за наше будущее совершенно спокоен. То, что ты упряма как верблюд, который никогда не повернет назад, это ни для кого не секрет. Но я тут подумал — сколько ты еще продержишься? Ну год, ну два. Пустяки, право слово… Это как с пивом, если его много выпить и потом застрять в лифте.

Он потянулся, размял шею, замер на мгновение, очень похожий на монумент работы скульптора Мухиной (или это общая обстановка главного входа ГЗ так действует на восприятие?), приобнял за плечо, чуть-чуть подтолкнул вперед.

Пойдем спать, я уже не фокусируюсь. Послезавтра дифуры сдавать, а я гуляю тут с тобой, как будто заняться больше нечем (и смеется — нечем, нечем!). На, твой ключ. Выронила и не заметила. Дуреха — одно слово.

Я тогда совершенно не поняла, что он хотел этим сказать и почему смеялся. Я даже не могла определить, похоже это на счастье или нет. Пришла домой, завернулась в то самое одеяло, села на подоконник. Смотрела, как просыпается Москва. Думала о старости и о морщинках, что они не так страшны, как кажется, и что Митька, наверное, единственный ради кого я могла бы стерпеть какую-нибудь женскую работу. Или сделать ее с радостью. Почистить свеклу, например.