Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

В пятидесятых популяция большевиков окончательно обмелела. Рассосалась по новым местам да по тюрьмам. Новое начальство в коммуналочки уже не шло, разондравилось. Нехай пролетарии всех стран соединяются, а руководителям надо полноценно, согласитесь, товарищи, отдыхать. Та ж партия тоже ж против обезлички! Дом замер: видно, предчувствовал ревматическими балками вступление в свою новую эпоху — криминальную, повторяя с провинциальным запозданием общую позу лица всей державы. Года через два-три во всех квартирах запьют портвейн, запоют «Гоп со смыком», заскандалят щеголеватые и заносчивые карманники, угрюмые домушники с выраженными инженерно-техническими задатками, общительные скупщики краденого.

Как раз на этом историческом перегибе моя мама — молодая, в темно-синем бостоновом пальто с каракулевым воротником и каракулевой шапочке «кубанке» чуть набекрень, тоскующая по виденной в кино роскоши, посетила квартиру стрелков Одынь на предмет осмотра жилплощади. Народ увлекался обменом квартир — смутно хотелось куда-то спрятаться, ну хоть съехать, а до эмиграции еще дожить надо было. Латышские стрелки Одынь были готовы поменять свои любовно и хитроумно разгороженные лабиринты на нашу незамысловатую коммуналку в худшем районе, к тому же напротив психобольницы. Видимо, им казалось что в этом обмене посвечивает для них личная выгода. Какая уж выгода! — просто подняли неумолимую дирижерскую палочку гены судьбы. Приспела пора первой «революционной» волне жильцов покинуть избытое, изжитое место — и они, подобно стаду леммингов, повинуясь неясному, но мощному зову, торопливо уступали, как говорят ученые, социологическую нишу. Влипали в невыгодные обмены, оказывались платными или на общественных началах агентами США и Японии, а иные сознательно помирали. Немного поплутав в лабиринтах, мама обомлела — перед ней явилась сияющая бликами, пышущая теплом кафельная печь и четыре высоких окна, за которыми над околдованными башнями белых деревьев апельсином висело мохнатое зимнее солнце. Дело было решено. Наша семья с узлами, пружинными матрацами, детской ванночкой, наполненной гремевшеми тарелками, и двумя предметами роскоши — немецкой, цвета бордо плюшевой скатертью с желтыми тюльпанами по краю и картиной неизвестного мастера в раме «Букет сирени», въехала и стала ломать перегородки, добывать кремовые обои с золотом, хорошую олифу. Умоляли Ольгу Анатольевну вспомнить адрес маляра, который ремонтировал комнату у племянницы и почти ни разу пьяный не пришел.

Зачем наше социально невыразительное и непьющее семейство оказалось там? В чем был замысел судьбы? В тот год дом неуверенно балансировал на разломе этапов. Уголовники еще не обозначились окончательно. Непонятной жизнью проживал промежуточный люд — плановик Иванов, высокая, жилистая, со свекольно накрашенными губами медсестра Калерия. Про нее говорили, что она за богатеньких старичков, своих пациентов, замуж выходит. Специально таких отыскивает. Ветхого старикашечку — уколами да этим самым, ну, сами, хи-хи, понимаете, быстренько-скоренько на тот свет, а денежки-то его — в карман. С чего же еще, спрашиваю вас, драповое пальто с лисой справила и стол с шестью стульями — за один-то год! Жила стеснительная маникюрша Анюта с лысым мужем и волосатой собачкой.

Но в воздухе что-то уже веяло и назревало. Время было невнятное, межеумочное. Старуха Авдеиха видела вечером на лестнице жирного тигрового кота, а харя-то у него, как, грех сказать, у товарища Ворошилова. Авдеиха завизжала от страха, а гнусный кот ощерился, явственно прошипел то самое слово, на двери вырезанное, и ширанул в подвал. У техников по строительству Василенко необъяснимо пропал из варящегося супа кусок говядины. Вот был — и вот нету. Жена Василенко ходила по соседям, рассказывала, почем она брала на рынке говядину, какой это был жирный соколок от молодой коровы и как ее Костя любит, чтобы в супе был хороший кусок мяса, а не ошметки, как у некоторых, которые, видать, на чужое-то счастье и позарились. Только нет, удачи им от этого никогда не будет, — и смотрела с прищуром в глаза. Никто не признавался. Странные и, согласитесь, неприятные случаи. Не к добру, ох не к добру…

В «Правде» все прочли о выродках, наемниках сионизма, врачах-отравителях. В «Крокодиле» появилась карикатура — горбоносые, пузатые, пучеглазые, такие противные, с хищных скрюченных пальцев капает кровь. Их сгребла за шкирки сильная и честная рука русского патриота — ага, попались, которые кусались! Ошибаетесь, не пройдет номер, господа сионисты! Мама вздыхала, вытирала покрасневшие глаза, перебирала белье в шифоньере, складывала в стопочки, снова перекладывала и неделю не выпускала нас с братом гулять. Непонятно отчего загорелась принадлежащая трем сопредельным домам помойка, а когда прикатили пожарные — не оказалось воды. Помойка тлела два дня, отравляя смрадом. Жаль — там мы со Светкой и Таткой всегда находили разные цветные стеклышки — когда с розочкой, когда с золотенькими скобочками-лодочками, когда и просто в полоску. До чего красивые! Найдешь прозрачную бутылочную стекляшку — через нее весь свет то зеленый, то коричневый. Нас гоняли: «Как не стыдно! Уже школьницы, октябрята, наверно, — и на помойке роетесь! А ну, быстро отсюда! Марш!» Зато в наш двор приехали две настоящие пожарки — красные, с золотым колоколом. И когда не оказалось воды, ихний главный в каске орал всякие слова, а Татка несколько запомнила и мне со Светкой потом повторила. Света сразу завоображала: «Подумаешь, я всегда эти слова знала! Папка их орет, когда мамку лупит. Спросили бы. Врете, неужели правда не знаете? Сейчас объясню. И другие знаю — ну, повторяйте за мной! Да нет, не „п“, а „б“ в начале, меря-немеря, глухая тетеря. Давате еще раз хором! Только дома не говорите, заругают. Ой нет, написать не могу, вдруг получится с ошибками!»