Стэнли Ньямфукудза: Переправа

— Черт побери… река… — прошептала мать досадливо, словно вспомнила что-то очень важное.

— А что река? — спросил я.

Автобус в этот момент неуклюже, сантиметр за сантиметром, совершал крутой поворот. Гул постепенно перерастал в рык, в котором окончательно потонули и шум мотора, и голос кондуктора.

— А то, что разлилась! — прокричала мама. — Нам теперь на другой берег век не переправиться. — Автобус остановился. — Ха! — Мама издала свой любимый презрительный смешок. На сей раз он означал, что ничего другого от автобуса она и не ждала.

Вот и приехали! Люди вылезали из автобуса под дождь посмотреть, что впереди. Я приник лицом к холодному стеклу, от моего теплого дыхания струйки потекли вниз, к серому, замызганному подоконничку. По размытому откосу дороги сбегали потоки бурой жижи. Дождь как будто усилился.

— Мне нужно выйти, — сказал я, всем видом показывая, что мне действительно невтерпеж; мама махнула рукой: иди, мол, если приспичило.

На подножке автобуса сгрудились люди и, стараясь не намокнуть, выглядывали наружу. Они что-то кричали, размахивали руками, но голоса терялись в реве реки. Я протиснулся между людьми, соскочил на скользкую землю. Натянув одной рукой плащ на голову, а другой цепляясь за стенку автобуса, прошел вперед. Свет зажженных фар бил недалеко. И все же я увидел реку! Она бурлила, ревела, свирепо пенилась. Вода была мутная, красно-коричневая. Летели брызги. Огромное дерево плыло, вертясь, словно прутик. Стоявшие рядом со мной люди притихли, оглушенные буйством стихии. Жестокий и неудержимый бег воды настолько завораживал глаз, что слух уже не воспринимал ее рева. Тем временем дерево вынесло на самую середину широкой воды, на стремнину, и тут оно словно споткнулось обо что-то и стало медленно подниматься корнями вверх, как будто его тащила невидимая великанская рука, — струи так и хлынули с корней. Дерево замерло, немного прогнулось и плюхнулось обратно в воду. Однако снова двинулись вверх изодранные ветви — будто дерево собиралось сделать еще одну стойку, — и правда, оно снова пошло, пошло вверх под неодолимым напором. Тут я сообразил, что оно, наверное, зацепилось за перила моста. Самого моста не было видно. На другом берегу прямо из воды начиналась мерцающая грязная полоска — дорога…

Когда я вернулся в автобус, мать о чем-то сердито спорила с кондуктором. Слов не разобрать, я понял только, что речь о деньгах. Жилы на шее у матери вздулись от крика, глаза сверкали. Она чего-то требовала, кондуктор не уступал, качал головой. Мать все больше входила в раж. Мне было за нее страшно и в то же время стыдно. Мама!.. Каково мне стоять рядом, когда ты скандалишь с людьми! Лучше б я ехал один, без тебя! Я поспешно прошел на наши места, к сестренкам, и наблюдал за матерью украдкой. Вот она яростно закивала, кондуктор посмотрел на нее изумленно, пожал плечами. Мать отдала ему билеты, которыми до этого размахивала у него перед носом. Кондуктор внимательно их изучил, что-то быстро чиркнул на них ручкой. Теперь она терпеливо чего-то ждала, лишь изредка с победным видом поглядывала по сторонам, как человек, прилюдно одержавший верх в споре. Вот кондуктор отсчитал ей в руку какие-то деньги, и она пошла к нам. И тут меня словно громом поразило: если она забрала назад часть денег, значит, мы дальше не поедем?! А что же мы будем делать? Мать приставила ладонь к моему уху и прокричала:

— Собирайся! Выходим! Переправимся пешком!

Пешком?! Да она просто не видела того, что только что видел я! Иначе я бы точно решил — она спятила.

Мама уже застегивала одежки Рудо и Румби. Я не двигался. Мать взглянула на меня грозно и указала на вещи в проходе — бери живо! Я не посмел ослушаться; мать закинула Румби себе за спину и привязала ремешками.

Матери пришлось нас чуть не силком выталкивать из автобуса. Рудо разревелась. Кондуктор покачал головой, на лице у него отобразилось удовлетворение: мол, я вас предупреждал; теперь пеняйте на себя…

И снова мы оказались в грязи, под дождем. Мать, не выпуская из руки тяжелой сумки, повела нас вокруг автобуса. Она была похожа на горбунью: на спине у нее Румби, закрытая с головой плащом. Дойдя до металлической лесенки назади автобуса, мать поставила сумку прямо в грязь и указала мне рукой на лесенку. Я поднял голову. На лицо посыпали капли дождя. Над нами висели серые и черные тучи. Время, наверное, приближалось к полудню, но казалось, что еще не рассвело, — такое все было хмурое и тусклое из-за дождя. На душе у меня сделалось муторно как никогда. Плечо мое едва доходило до нижней ступеньки этой проклятой лестницы. Мама подпихнула меня ближе, я крепко ухватился за ступеньку и подтянулся. Мама подсадила — и вот я уже упираюсь ногами в скользкую перекладину. Изо всех сил перехватываясь руками, я стал карабкаться наверх. Наконец я на крыше! У меня засосало под ложечкой: не хватало еще упасть с этакой верхотуры. Я перелез через перила и пополз на четвереньках по груде тюков и чемоданов. Наши вещи оказались в самой середке. То волоком, то катаньем я доставил их на край крыши. Перекинул узел через перила — он шлепнулся в самую грязь, к тому же перевернулся. Ничего, все равно промок насквозь. Теперь чемодан. Да в нем не меньше тонны! Бросишь вниз — расколется, начнешь потихоньку спускать — утащит за собой. Мама снизу подает знаки: не бросай, передай из рук в руки. Куда там! Я кое-как перевалил чемодан через перила, и он упал матери прямо в вытянутые руки. Она вскрикнула и осела в грязь. Я медленно спустился на землю. Мама уже стояла на ногах. Она водрузила узел мне на голову, сунула в руку сумку, сама взяла чемодан, в другую руку — Рудо, и мы побрели прочь от автобуса, по заброшенной тропе.