Андрей Курков: Бикфордов мир

И вдруг что-то вытолкнуло его из воображаемого мира, и уже в реальности он увидел, почувствовал, как табурет вместе с ним пополз к противоположной стенке и, нагнувшись на нее, покачнулся, отчего Мика чуть не разбил головой стекло в окне-иллюминаторе. Гондола раскачивалась, как лодка во время шторма. Облака, совсем недавно такие далекие, теперь лежали почти под самой гондолой, ветер тащил дирижабль вдоль этих облачных полей, и даже деревянный пол и стены трещали под напором этого ветра. Затаив дыхание, Мика смотрел вниз, на неровную пушистую поверхность облаков. Еще каких-нибудь полметра – и днище гондолы коснется их. И что будет тогда? Неужели конец? Катастрофа?

Дирижабль, влекомый ветром, все более разгонялся, и вдруг еще один толчок встряхнул гондолу, и повалился на пол табурет, упав на ногу лежавшего Обитателя. Обитатель жалобно, по-детски вскрикнул.

Мика, присевший от толчка и испуга на корточки, поднялся и снова выглянул в окно-иллюминатор.

Гондола, как корабль, разрезала пушистую гладь облачных полей, чуть зарываясь носом.

«Неужели это конец?» – думал Мика. Облачная пыль билась в застекленный нос гондолы и, заглянув вверх, Мика успел заметить несколько звезд, прежде чем они скрылись за туманным занавесом. А через некоторое, такое быстротечное время застекленный нос гондолы вынырнул по ту сторону занавеса, и открылась внизу под ним ночная земля, украшенная разнообразными скоплениями огоньков, освещающих улицы больших и малых городов Родины.

«Вот она – Родина!» – успел подумать Мика и тут же ощутил, как еще глубже зарылся нос гондолы в невидимую воду воздуха. Не удержавшись, он упал на деревянный пол и пополз вниз к застекленному носу. Скопления огоньков расступались перед дирижаблем, и каждое мгновение приближало эти земные созвездия городов.

Мика приподнялся, схватился за деревянный выступ бортика. Подтянулся и, осторожно карабкаясь, забрался повыше, метра на два подальше от носа. Схватившись покрепче руками за раму, он бросил взгляд на нос и увидел там беспомощно изогнутое тело Обитателя. Перевел взгляд на приближающиеся огоньки и тут понял, что́ может спасти дирижабль от гибели, что́ может продлить хотя бы на время его безопасный полет. И, отпустив раму, он скатился вниз, придавив всей массой своего тела Обитателя к передней стенке. Обитатель захрипел. «Жив еще», – подумал Мика, протянул руку к задвижке переднего окна-иллюминатора и, схватившись за нее, с силой рванул на себя. Толкнул раму, и к свисту ветра, мгновенно усилившемуся, примешался звон разбитого стекла – окно-иллюминатор открылось наружу и воздушный поток невероятной силы вырвал его с мясом. В гондоле сразу стало зябко. Ветер, ворвавшийся внутрь, хлестал Мику по лицу невидимой плеткой; даже руки при каждом движении чувствовали сопротивление воздуха. Мика нагнулся, обхватил руками Обитателя и, напрягшись, усадил его спиной к себе. Покрепче сцепил руки на его груди и, став на колени, еще немного приподнял наставника. Услышал стон, облизал обветренные пересохшие губы, встал на корточки и, набрав полные легкие воздуха, резко, как штангист, поднимающий штангу, выпрямил ноги. – А-а… – захрипел Обитатель. Мика несильно толкнул его вперед. Падая, Обитатель рухнул животом на бортик, сложился пополам и, как бы переломившись, нырнул в зияющую дыру иллюминатора. Перед лицом Мики промелькнули подошвы его ботинок. Мика закрыл лицо ладонями и, потеряв равновесие, свалился на пол.

Слезы лились из глаз и капали на пол, а в ушах шелестел негромкий голос. «Я жив! – говорил голос. – Я больше, чем жив! Я отстоял свое право жить!» Над Родиной поднималось солнце, и его лучи спешили принести пробуждение в каждый дом, в каждое птичье гнездо, в каждый муравейник.

А дирижабль поднимался выше, и единственный оставшийся в его гондоле Обитатель смотрел на раскинувшуюся внизу Родину и ни о чем не думал.

Дирижабль летел навстречу поднимавшемуся солнцу.

Полет был приятен.

И не хотелось больше Мике вниз. Не мечтал он больше о торжественном приземлении, о ковровой дорожке и о лаконичных, но большого размера лозунгах.

Родина была перед ним как на ладони. И совершенно необязательно было опускаться на ее землю. Можно и с высоты полета любить ее крепко и желать ей и ее народу добра и благополучия.

Длилась ночь. И где-то в ее закоулках, со всех сторон зажатая плотной темнотой, медленно катилась машина. Огонек кабинной лампочки светил тускло, но и этого тусклого света хватило шоферу, чтобы заметить седой волос, упавший с его головы на рукав гимнастерки. Приблизив руку к лицу, он внимательно рассмотрел волос, потом дотронулся пальцами до лба.