Игорь Шенфельд - Исход

— Неправильно. Вот не пей больше, и абсурда не будет!

— "Не пей, не пей": ты прямо как моя добрая бабушка… А вот сидит наш фронтовой друг Федор! Наливай нам по полной, друг наш Федор!

Но Федор лишь виновато развел руками. Потому что, объяснил он, пиво в буфете кончилось и до завтра уже не будет. Эта сногсшибательная новость потрясла Буглаева до того, что он упал: сорвался локтем с края стола, потерял равновесие и свалился на пол. Аугусту стало очевидно: теперь Буглаев не то что в очереди стоять — он и объяснить-то куда ему ехать не в состоянии будет. Аугуст затосковал: значит, придется тащить Буглаева в зал ожиданий и там ночевать; а там наверняка барражируют кругами патрули всех мастей; да и в милиции с такого сорта публикой разговор короткий; и останутся они как миленькие еще на несколько дней тут: улицы города Свободного мести. Это в лучшем случае. И вообще… Аугусту очень не хотелось, не успев выйти из-под конвоя, снова видеть перед собой геометрические формы тюремной решетки.

И тут в ход событий вмешался фронтовой друг Федор.

— А пошли ко мне, робята! А завтра пиво обратно подвезут! Чесное пионерское, подвезут: я тут сам каждый день бочки катаю! Как война кончилась, так почти что каждый день пиво подвозить стали… Война эта, подлюка такая: всю войну пива не было, а мне дак вообще ногу оторвало… А то, эт-самое, чего еще сказать хочу: бабка-соседка моя отличный продукт производит… и прозрачная есть, княжеская, и для пролетариев: по деньгам… можно бы и добавить по чуть-чуть при наличии финансов… того-этого: за знакомство…

Между тем Аугуст кое-как поднял с пола своего бесчувственного товарища, и с трудом взгромоздил его обратно на табурет. Странное дело, но про бабку-соседку невменяемый Буглаев все расслышал и приказал, не раздумывая: «Левое плечо вперред… до бабки с продуктом…». Лихо разворачивая плечо «до бабки», Буглаев чуть было не завалился снова, так что Аугусту пришлось аварийно подхватить его, после чего Буглаев вцепился в него как утопающий за буёк, и стряхнуть его с себя уже не было никаких шансов. Так они и двинулись к выходу, и пошли дальше по улице, и Аугуст волок на себе обмякшего друга, следуя за деревянным копытом, бессистемно мелькающим в кадре его зрения. Если бы Аугуст смотрел вперед, а не вниз, то видел бы, что их перемещение в пространстве носит форму броуновской ломаной линии, задаваемой лоцманом Федей. Но Аугуст смотрел только себе под ноги и следовал стуку деревяшки, и потому не знал, что до дома Федора они преодолели путь, примерно в пять раз превосходящий оптимальное расстояние от точки А до точки Б.

«Так держать, капитан, — цепляясь ногами за дорогу, за прохожих и за себя самого бормотал при этом Буглаев Аугусту то в шею, то в подмышку, когда соскальзывал у него со спины, — наше дело правое: мы победим!». Слава Богу, что он не бузил и не орал лесных песен: аскетическое лагерное воспитание заставляло даже такого энергичного человека как Буглаев соблюдать скромность в общественных местах. Что касается их сибирского гастгебера Федора, то этот пер вперед хоть и по очень сложной для трезвого ума траектории, но с развернутыми плечами и решительно откинутой головой. Однажды Федор оглянулся, несказанно удивился своему странному сопровождению, затем вспомнил, очевидно, кто это и зачем волочатся за ним, и уважительно констатировал, подняв палец: «Вот точно так же и мы выходили из двойного окружения…».

Как выяснилось позже, Федор бессовестно врал: ни из какого окружения он отродясь не выходил: разве что из окружения баб с шайками, когда по юности залез однажды в женскую баню подсматривать и был застигнут… И на фронте он тоже побывал в режиме «туда и обратно» — как он сам потом сознался: на подходе к фронту их эшелон разбомбили немцы, и Федор оказался в числе везунчиков: отделался потерей левой ноги по колено, и уже через два месяца был снова дома. А вот с женами ему не везло. Первая работала в столовой, и ее посадили еще в тридцать пятом; вторая тоже работала в столовой, и ее посадили в сорок втором. «А третья где работает?», — с трудом ворочая языком, спросил Буглаев. «И третья — тоже в столовой», — обреченно вздохнул Федор.

«Вот! — заключил Буглаев, — я всегда говорил: товарищи, не питайтесь в столовых: питайтесь только дома!..».

Но этот, тоже пьяный диалог про жен Федора происходил уже на другой вечер, и в тот, второй вечер Аугуст упился сам — во второй раз в жизни. «Фронтовые друзья» пили за мужскую дружбу навек, и за тех, кто в море, и за тех, кто остался «там», и уже никогда не выпьет с ними, и за такое не выпить может только законченный фашист, заявил Федор, и поскольку Аугуст законченным фашистом не был, то пришлось ему, зажав нос, выпить полный стакан вонючей самогонки, а потом, сразу, еще один — тоже до дна. А третий тост был — за женщин, и опять нельзя было не выпить, а четвертую Аугуст выпил сам, без объявления. Федор обиженно спросил его, за что он только что выпил в одиночку — Аугуст это еще помнил — и Август сказал «За мою дорогую Родину!». За это пришлось выпить повторно, и даже несколько раз еще, потому что тост сильно понравился «фронтовикам». Аугуст пытался пояснить, что он пил сразу за несколько родин, которые находятся одна в другой, и как желток в белке яйца представляют собой единый живой организм и поэтому неотделимы друг от друга, но если желток отделить, то цыпленок умрет… Его объяснение получалось таким длинным и сложным, что собутыльникам стало ясно только одно: их друг очень страдает. Поэтому Федор предложил выпить лично за дорогого Яна, и чтоб у него все было хорошо. Потом выпили, конечно, и за каждого из остальных: а чем они хуже, спрашивается?… а то можно подумать, что у других горя меньше… Аугуст и не спорил ни с кем: он с готовностью пил и за свое горе, и за чужое, и за горе вообще: «Выпьем за настоящее, большое советское горе!», предложил он, и этот тост тоже очень всем понравился… А потом Буглаев грозил ему пальцем: это было последнее, что осталось у Аугуста в памяти от того вечера…