Игорь Шенфельд - Исход

Дети по опыту знали, что раз Андрей Иваныч заругался, то значит пришла ему пора «хлобыстнуть» в угольном сарае, и именно туда он и направился, глубоко расстроенный явной и полной бесперспективностью подрастающего поколения. Дети спешно заспорили на щелбаны — будет Андрей Иванович сейчас блевать, или на этот раз не будет? Многоопытный семиклассник Лёха по кличке Колпак был, например, уверен, что Серпушонок блевать не будет, и надеялся выиграть спор вчистую: он владел информацией, которой не было у других: он видел вчера вечером, как дед Серпушонок что-то нес за пазухой, выйдя от бабки Янычарихи. Любому ясно, что можно нести от Янычарихи. А у бабки зелье всегда только высшего сорта: это Леша от бати своего много раз слышал; а уж батя-то его в этих делах не хуже Серпушонка разбирается!

Ну, а что же сам Иван Иванович, в конце концов? А Иван Иванович уже почти месяц жил в больнице, в Семипалатинске, и ему все это дело надоело до таких лиловых пузырей, что он затосковал и запросился домой. Тем более, что результат был достигнут: Москва об отчаянной проблеме жителей семипалатинских степей узнала и уже вовсю реагировала. Операцию «Пасха» пора было сворачивать. И вот уже синева у Ивана Ивановича пошла вдруг на убыль, и он потребовал у главврача выписки. Но не тут-то было: его не отпускали. Тогда Рукавишников устроил скандал на уровне консилиума. Рукавишников кричал, что как коммунист не имеет права пропустить посевную и оставить на произвол судьбы голодный скот, который последний силос доедает. На это главврач кричал ему в ответ, что дело зашло теперь уже слишком далеко, что синие гонады Рукавишникова принадлежат теперь уже не только ему лично, но и всему советскому народу и всему советскому государству, и всей советской науке в той же мере, в какой принадлежат всему советскому народу голос Козловского, руки Стаханова или ум академика Павлова; и что Рукавишникова уже ждут в Академии медицинских наук в Москве; и что планируется к открытию новый, центральный научно-исследовательский институт под названием ИРГ: «Институт радиационной гонадики», причем под новый институт Госпланом уже выделено соответствующее финансирование. Однако Рукавишников, игнорируя всемирную славу и центральное финансирование, продолжал ссылаться на баранов, коров и корма: «Я уже почти здоров, — настаивал он, — вот, полюбуйтесь сами! Отличный цвет! Как у племенного страуса! Ни в какую Москву не поеду! Выписывайте немедленно!». «Не могу! — вопил в ответ главврач, — никак не могу, Иван Иванович, не имею права: обком приказал не выписывать Вас пока Москва не разрешит, пока не будет установлена причина Вашего редкого, я бы даже сказал уникального заболевания!», — и доктор взывал к здравому смыслу важного пациента, к его патриотическим чувствам («А вдруг получится так, что «синдром Рукавишникова» позволит нашему государству поставить на дипломатические колени Соединенные Штаты Америку!», — вторил главврачу окулист, — чем черт не шутит, а, больной Рукавишников?»), и даже, для пущей убедительности переходил временами на латынь. Парторг больницы, терапевт с демонстративной фамилией Язвеник также грозно пищал из угла настырным фальцетом: «Партия прикажет — и в Москву поедете, и в тундру!.. ха-ха-ха: не поедет он!..». Но не было у пациента ни здравого смысла, ни уважения к тундре, и не желал он ничего слышать ни на одном языке мира, включая латынь, а грозился вместо этого сбежать ночью из больницы. О возникшем конфликте главврач спешно сообщил в обком, и больницу по тревоге оцепили солдаты. В коридоре, напротив палаты Рукавишникова посадили милиционера в белом халате. Заодно ему поставили горчичники и сварили желудевый кофе на молоке, потому что милиционер беспрестанно кашлял и мешал всем спать.

И все-таки Рукавишникова через два дня выписали. Правда, совсем не так, как ему бы хотелось, а со скандалом. Афера Рукавишникова лопнула через смешную случайность, которая отразилась, однако, на его судьбе весьма трагически. Тем не менее, в глазах сельчан и в их памяти Рукавишников все равно остался героем, а его трагикомическая афера вспоминалась людьми как последний подвиг председателя Рукавишникова, совершенный им ради спасения своего народа.

А произошло вот что: однажды вечером, когда злой как черт Рукавишников играл в больничном коридоре в домино с другими пациентами, из его палаты с воплем выбежала сестра, разносившая таблетки, и с криком: «Ершов помирает» помчалась в ординаторскую, за доктором. Начался куриный переполох. Сосед Рукавишникова Ершов — рабочий-строитель с недавно удаленным аппендиксом — лежал на кровати, белый от страха и как будто и вправду помирал: губы и язык его, которые он постоянно оттопыривал и высовывал по требованию доктора, были у него совершенно синие, синеть начали и пальцы рук. «Оно заразное, оно заразное! Инкубационный период!», — кричала сестра, указывая пальцем на встревоженного Рукавишников, следящего за переполохом от дверей своей палаты. Иван Иванович сразу почуял недоброе, и как только синеющего Ершова увели в изолятор, а остальные больные в панике разбежались по палатам, Рукавишников полез к себе в тумбочку и заглянул в сокровенный мешочек. Так и есть, предчувствие его не подвело: заветной баночки там не было! Очень скоро после этого все и всплыло: этот кретин Ершов подглядел, оказывается, как Рукавишников время от времени уходит посреди ночи в туалет с какой-то поллитровой банкой под халатом, и решил, естественно, что у соседа там самогонка, которую он пьет ночами в одиночку, в сортире, и вот — улучшил момент: уж больно ему выпить захотелось, воришке строительному. Вот и залез он тайно в соседскую тумбочку, и хлебнул второпях из заветной баночки, пока Рукавишников отсутствовал. А в банке-то был не самогон вовсе, а специальный, почти прозрачный эликсир на травах от бабушки Янычарихи — правда, действительно настоенный на перваче высшего сорта. Не знал Ершов, что Рукавишников не пьет из этой банки вовсе, а макает в нее…