Игорь Шенфельд - Исход

— А меня не впустят туда: я не обрезанный.

— Так в чем же дело, Андгрюша? Иди сюда, сейчас же и обслужу. Обгрежем по последней моде. Таки я же погртной!

— По моде это как, Абрам? На косой пробор? — хохотали гости.

— Нет, Абрам: ты ему под «бокс» обстриги…

— Какой бокс: под ноль, под ноль, как новобранцу!

— А у его и так усе под ноль давно… обрезать, небось, нечего…

— Серпушонок, не терпи обиду: докажи им, что есть чего обрезать. Показывай сейчас же!

— Безобразие! — кричала княгиня Кусакина.

Игнорируя весь этот базар, Серпушонок поднялся с места, поднял полный стакан и объявил:

— Желаю произнести международный тост. Требую всем наполнить!

Когда все, уже заранее посмеиваясь, наполнили, Серпушонок торжественным голосом возвестил:

— Вот, гляньте, кто тут только ни сидит, за этим свадебным столом: и русские люди сидят, и немцы, и казахи, и смешанных кровей товарищи, и такие как я — чистокровный моряк, и даже один еврей затесался — и все мы как один — братья! Я даже слова старинной русской песни вспомнил: «От качки болели бока, но мы обнимались как братья…»… — «… и только порой с языка срывались глухие проклятья!..», — в восторге продолжил муж Кусачки, на которого «княгиня» тут же зашипела с силой проткнутого тракторного колеса. Серпушенок тоже нетерпеливо задергался: «Попрошу не перебивать докладчика всякой посторонней ерундой! Потому что я хочу сказать вам свою глубокую мысль о братстве… ну вот, чуть не сбили… так что все мы, короче — братья, вот в чем наша особенность! Братья по социализьму! Вместе и в коммунизьм попадем — все как один! И даже Абрам с нами — вот что поразительно! Причем — первым войдет — это я вам всем гарантирую! Потому что Абрам наш — он как целое братство в одном лице: он и еврей, он и немец, он и русский, он и бурят уже, и вообще неизвестно, какие еще другие фокусы у него за пазухой прячутся… — Серпушонок явно отклонился от первоначального курса, «потерял фарватер первоначальной мысли», понял это по язвительным комментариям с мест и решил укрепить финал своего терпящего аварию тоста ссылкой на высокую классику:

— … И как сказал по этому поводу однажды великий русский поэт Эм Йю Лермонтов в своем знаменитом стихотворении под названием «Выхожу один я на дорогу» — давно он это сказал, когда я еще в церковно-приходскую школу ходил — а сказал он тогда так: «Абрам, Абрам, дай руку мне: ты чувствуешь? — она в гамне»…

Стол грохнул хохотом.

— Это возмутительно! — послышался очередной вопль Кусачихи. Она только что подарила молодым томик стихов М.Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу», включающий в себя в том числе и бессовестно перевираемую сейчас Серпушонком поэму «Мцыри», и думала поэтому, что Серпушонок ее дразнит, над ней издевается, именно в ее огород швыряет все эти неприличные камешки: она Серпушонка всегда люто ненавидела.

Однако, никто не обращал на Кусачиху внимания в данный момент — каждый выкрикивал свое:

— …Чего-то не понял я, чия рука в гамне: чи твоя, чи Абрамова?

— …То-то я думаю: откуда вонить так? А ето от Серпушонка…

— …А чего она в тебе у гамне-то, а, Серпушонок? Газеты кончились, што ли?

— …Гы-гы: а когда он их выписывал вобче? Она у его всегда в гамне, ага…

— …Серпушонок, тебе и закусывать не надо: лапой занюхивай!..

— …Кусакин, ты там рядом сидишь: гляди, чтоб Серпушонок той рукой, что в гамне, в обчий тазик не лазил…

Но Серпушонок не отвечал, он был занят: сосед его Кусако уже пытался в этот момент пить с ним «на брудершаф», изобильно проливая, в противофазном качании, водку на пол и на грудь.

Общество веселилось до упаду, и было уже заполночь, и гармонь заплетала невесть что, и под нее в соседней комнате колотили каблуки всех, еще способных стоять.

Только «молодые», несколько натянуто улыбаясь гостям направо и налево, демонстрировали некоторую сдержанность настроения. Приказы публики «горько!» они исполняли «на троечку»: Аугуст в силу своей природной сдержанности, а Ульяна за счет некоторой внутренней растерянности. Отчасти причиной тому был Спартачок, сидевший тут же рядом на специальной высокой табуретке с ограждениями, болтавший ножками и норовящий сдернуть чего-нибудь со стола или завопить каждый раз, когда мамочка отворачивалась от него больше чем на пять секунд.

Пришло время Аугусту сказать себе, что он счастлив, наконец. И он говорил себе это постоянно. Говорил и вслушивался в себя: как это звучит? Это звучало хорошо, но сердце за словами не успевало. Сердце как-то все не могло привыкнуть к тому, что он счастлив. Воображение все еще не могло охватить этого факта — что Уля, которую он так долго и безнадежно ждал, теперь его жена: родной человек, сказавшая ему «да» при свидетелях.