Игорь Шенфельд - Исход

— Коммунизм — это рай для непьющих! — пытался аргументировать сквозь хохот колхозников однорукий парторг, но его никто уже не слышал.

Благородное молчание Андрея Ивановича касательно Ульяны произвело на Аугуста очень сильное впечатление. Он даже мириться пошел бы к Серпушонку, прощения у него просить, если бы не опасался, что все тогда начнется сызнова, и сокровенные тишина и покой его внутренней скорби будут опять шумно нарушены.

Безрадостно и равнодушно перевалил сорок восьмой, постылый год в не менее постылый сорок девятый, и медленно пополз сквозь морозы и оттепели к туманной, холодной и долгой весне. Аугуст был так мрачен и молчалив все время, что воробьи затихали во дворе и растерянно переглядывались при его появлении, а скандальные весенние вороны отворачивались и шагали прочь, чтобы не портить себе настроение; мать, не находящая места и тихо плачущая от убитого вида сына, ничего не понимая, наведалась однажды, в качестве последней меры к Янычарихе, «за травками». Янычариха налила ей бутылку с темной жидкостью, пахнущей торфом, от которой Аугуста несколько раз вырвало, но зато, отблевавшись, он впервые за долгое время лихорадочно смеялся, утирая слезы и радуя материнское сердце тревожной радостью. Смеялся он, правда, немного истерично, причем над самой матерью, когда узнал откуда зелье и зачем оно понадобилось, но — смеялся. «Не важен тембр, а важен звук в делах гуцульских», — это уже из Буглаева…

Как-то в середине апреля мать потащила Аугуста на немецкую сходку. Немцы «Степного» собирались иногда вместе у кого-нибудь дома, чтобы покушать яблочного штруделя, попеть грустных немецких песен, повспоминать, повздыхать и поплакать друг другу в плечо. Аугуст не любил этих собраний, не видя в них ни смысла, ни утешения. Это было как постоянное раздирание и так никак не заживающей раны, после чего много дней еще приходил к Аугусту во сне отец, сидел молча у окна, а потом уходил и не отвечал куда уходит, и когда придет снова. Хотя Аугуст и сам знал, что отец уходит домой, но вот беда: Аугуст никак не мог вспомнить, где этот дом находится, и где нужно искать отца. С этим чувством беды в душе он и просыпался. Поэтому, побывав на подобных немецких сходках пару раз, Аугуст больше туда не ходил, породив ядовитое мнение, что он боится засветиться перед парторгом Авдеевым, который относился к этим немецким собраниям с большим подозрением и даже присутствовал однажды лично, чтобы убедиться, что здесь не плетутся заговоры против советской власти. Он съел тогда три порции штруделя, согласился, что это очень вкусно, но бдительности своей не ослабил: узнав об очередном собрании, он обязательно ошивался где-нибудь поблизости, фиксируя состав делегатов и стараясь понять, о чем поют на этот раз. Аугуст, конечно же, Авдеева не боялся, но и соплеменников своих разубеждать в этом не собирался; пусть думают что хотят: ему было все равно.

На сей раз Аугуст дал матери себя уговорить: ему было очень жаль ее; он видел как она мучается из-за него, но поделать с собой ничего не мог, а сказать ей, объяснить ей причины своей тоски не мог и не хотел, справедливо полагая, что этим только усилит ее переживания. Поэтому, чтобы хоть что-то сделать для нее приятное, он согласился пойти с ней на немецкий сход. Его приходу удивились вдвойне: слух, что Аугуст Бауэр чуток тронулся умом, уже начал проникать в сознание односельчан и поселенцев. Но Бауэр вел себя вполне пристойно: со всеми поздоровался за руку и сел в углу. Исправно поел штруделя, попил со всеми «фирменный» кофе, приготовленный из степного цикория с добавлением толченых желудей из чьих-то сокровенных запасов. Только вот песен не пел — молча смотрел в темное окошко. Однако, в разговоры постепенно втянулся, сперва односложно, а потом и распалясь понемногу. Например, когда речь зашла о волшебной, счастливой довоенной жизни в Республике, Аугуст возразил, что не такая уже была она безоблачная и сказочная, и напомнил о раскулачиваниях, и о насильственных хлебозаготовках, несколько раз приводивших к настоящему голоду в республике, и о жестоких репрессиях. Слушатели зябко оглядывались на дверь и испытующе смотрели друг на друга; а были тут почти все — Трюммеры, Вальдфогели, Ааабы, Вентцели, Баумбахи, Веберы, Унтерзегеры и молодой Вогау. Этот последний вскочил вдруг и закричал сдавленным голосом:

— Все он правильно говорит: моего отца тоже расстреляли в Марксштадте, мне десять лет было всего, но я все помню: его обвинили, что он намеренно клещом зерно заразил, он на ссыпном пункте работал, зерно со всех сторон поступало, а он такой честный человек был… лаборатория не успевала проверять, а потом вдруг обнаружили клеща. А план не выполнялся: колхозы план не дали, а единоличники не хотели зерно сдавать за копейки — везли на базар. Ну и стали искать виноватых. Арестовали директора ссыпного пункта и моего отца, который зерно принимал. Судили на площади, при всех, ничего не слушали, никаких оправданий, приговорили к расстрелу и в тот же день расстреляли… Это как? Это как можно забыть?…