Игорь Шенфельд - Исход

— Потому что ты на меня все еще «выкаешь», и получается, что я или важный, или старый. Но я уже сказал, что я неважный, значит — я старый.

— Ну и рассудили! Прямо как философ! Ладно, буду говорить Вам «ты», раз Вы не против.

— Я очень даже не против!

Ульяна посмотрела на своего ямщика подозрительно: шутит, или действительно… любезничает… шустрый такой? Аугуст не выдержал ее взгляда и отвернулся, покраснев.

«Любезничает! — ахнула про себя Ульяна, — да еще и краснеть умеет!». На самом деле ей все это было приятно до смешного. Но она решила не давать повода этому ночному пришельцу — пусть даже такому вот симпатичному и наверно очень хорошему человеку… ишь ты — еще оглянуться не успел на новом месте, а уже расфуфырился, краснеет тут… и она сказала Аугусту:

— Ты бы лучше дорогу запоминал, а то назад не доедешь…

— Так ведь, это самое: «дорога-то одна, конь сам дорогу найдет…».

Теперь уже смеялись они оба. Что-то растаяло между ними разом, и они стали друзьями.

Августу стало вдруг ужасно тоскливо оттого, что она уезжает. У него появилась даже абсурдная мысль в голове типа: «Как же я теперь тут, в степи, один, без нее жить буду?».

— Dummkopf! — крикнул сам себе Аугуст, и осекся: он частенько уже замечал за собой, что не контролирует, когда говорит вслух, а когда — про себя.

— Это по-немецки значит «дурак»? — лукавенько спросила Уля.

— Да. Ты немецкий знаешь? Откуда?

— Мама научила. И с вашими иногда тренируюсь. Только они непонятно говорят.

— Да, на волжском диалекте.

— А на кого ты «дурак» сказал?

— На коня!

— Почему это?

— Бежит слишком быстро…

— Ишь ты… Наоборот, молодец: а то Никита Игнатьич уедет, не дождется.

— Никита Игнатьич — тоже дурак.

— Это правда. Но откуда ты-то про это знаешь, когда ты только что прибыл?

— Чувствую…

И опять Уля звонко смеялась на всю степь, и сердце у Аугуста нежно дрожало. Никогда в жизни с ним такого не случалось еще.

Он был счастлив, и одновременно ему хотелось плакать от горя: вот что с ним наделали эти проклятые лагеря.

До конца пути Аугуст успел рассказать Ульяне немножко о себе — по ее просьбе, а также узнать, со своей стороны, что учиться она будет на учительницу начальных классов, а еще русского языка и литературы, чтобы вернуться потом в родное «Степное» и работать здесь в семилетке, которую отец твердо намеревается построить. Сама она, вместе с другими детьми училась в Саржале, куда они ездили каждый день на специальной колхозной лошади, которую так и звали — «Школьник»; и мама возила их на этом Школьнике, потому что и сама мама работала учительницей в Саржальской школе. Но потом однажды зимой Школьника задрали ночью волки, и целую зиму занятий почти не было из-за этого; мама занималась со «Степными» детьми то в колхозной конторе, то у них дома: детей-то было всего девять человек. Теперь их больше. На днях самосвал отремонтируют, и будут их в Саржал возить опять, хотя учебный год уже и начался. А в войну вообще занятий не было.

— Как мамы не стало, я сама учила маленьких читать и писать. А которые побольше — тем книжки раздавала, а потом спрашивала, чтобы рассказывали. Не все слушались. Приходилось с ними драться иногда, — посетовала Уля и пригорюнилась: то ли по маме загрустила, то ли по недобитым «ученикам» своим, оставляемым теперь так надолго.

Теперь уже рассвело окончательно, дневным светом, но солнце еще пряталось за холодной, зябкой хмарью, а степь горбатилась невысокими буграми и неприветливо ерошилась на ветру сухими ковылями: и чего тут было любить, в этой унылости? Однако, степь в те минуты вовсе не занимала Аугуста: он был весь сосредоточен на том очаровании, что сидело рядом с ним — на девушке, каких он еще не встречал в своей жизни — такой красивой, открытой и ласковой. И умной тоже. Он ловил каждое ее слово и поражался, как хорошо, как понятно она рассказывает. Много еще всякого успел он узнать от нее. Например, где его поселят. Оказывается, и вправду в отдельном доме, в домике каких-то стариков Дрободановых, которые сами были приезжие и уехали к сыну-моряку на Дальний восток. А Серпушонок — двоюродный брат бабки Дрободанихи — тоже бывший моряк — он от всяких претензий на этот домик отказался, потому что когда-то, в детстве, давным-давно, еще до революции, при царе, сироту Серпушонка там укусила крыса. А Серпушонку самому уже семьдесят лет скоро, а все его зовут все еще Серпушонком, как маленького, потому что он маленький и есть, да еще и ведет себя несерьезно, как ребенок: все время небылицы разные сочиняет: то он черную курицу в белых валенках встретил на улице, то на аэроплане на Северный полюс летал, но самолет упал на полпути, и он всю дорогу назад пешком шел по льдам и спал в берлоге у белых медведей, чтобы не замерзнуть, и они его, проснувшись, не только не тронули, но даже накормили мороженой рыбой из остатков. А то он еще с бывшим героем, маршалом Блюхером самогонку пил — но это, кажется, даже и взаправду было. Между прочим, у него красивая фамилия — Серпухов, и зовут его Андрей Иванович, только никто его так не зовет; и что если бы он не был запойным пьяницей, то мог бы стать отличным печником: он учился этому делу в молодости, еще до флота, но что-то там украл и пропил у мастера, и тот его прогнал…