Павел Хюлле - Касторп

— Вы даже представить себе не можете, доктор, — продолжал Ганс Касторп, — как я был поражен. Выйти из ущелья между стенами каких-то заброшенных складов и вдруг увидеть в пустыне освещенный дом, полный гостей! Как все эти люди туда попали? — дорога была совершенно непроторенная! Перед огромной дверью, охраняемой двумя плечистыми лакеями, не стояло ни одного экипажа. Господа Хааке назвали пароль, я хорошо помню, как он звучал: «Тавромахия», — и мы вошли внутрь. То, что я увидел, мне показалось забавным — похоже, мы попали в театр, на новогодний бал-маскарад; костюмы, к счастью, были не обязательны: переодевался только тот, кто хотел, в богато оснащенной гардеробной.

Поскольку доктор Анкевиц, не говоря, правда, ни слова, высоко подняв брови, вопросительно поглядел на Касторпа, тот объяснил, что мог нарядиться римским легионером, фавном, галльским рабом, лесной нимфой, философом, коринфской гетерой любого пола, греческим купцом, адонисом, сирийским рыбаком, кифаристом или каким-нибудь мифологическим героем — например, Гераклом, Ясоном либо Тесеем. Молодая женщина в скудном одеянии мальчика-слуги водрузила ему на голову венок, и этим ограничилось его преображение, но не любопытство доктора Анкевица. Несмотря на то что рассказ был довольно-таки сдержанным, лишенным эмоций, слушатель совершенно забыл про блокнот, сигару и коньяк и, поминутно от удивления хлопая глазами, нервно потирал то левую, то правую щеку.

Переходя из зала в зал, Ганс Касторп холодным взглядом аналитика наблюдал за поцелуями, откровенными ласками и разнузданными сценами, участники которых не выказывали ни малейшего смущения. Любовным играм способствовали расставленные на обоих этажах, во всех залах, диваны, кушетки и козетки. Запах горящих трав, свет разноцветных лампионов и музыка в исполнении нескольких групп флейтистов и флейтисток создавали атмосферу, ничем не схожую с той, что царила в гамбургском публичном доме, который он посетил с одноклассниками после выпускных экзаменов. Там зоны возбуждения и разрядки были четко разделены: в общей зале, где посетитель выбирал себе проститутку, все было направлено на разжигание похоти, все чувства суммировались в одно, усиливая желание, а излияние скопившихся соков, этот короткий, спазматический акт происходил как-то стыдливо, украдкой, в тесных, освещенных мертвенным светом номерах, где пахло пудрой, дешевыми духами и потом предшественников. Здесь же возбуждение и разрядка были связаны гораздо нагляднее, представая в диалектическом единстве, и Касторп, нравственность которого подверглась серьезному испытанию, почувствовал, что не на шутку взволнован. Сторонние взгляды и сознание, что и сам он, если окончательно преодолеет внутренний барьер, станет объектом наблюдения, только подстегивали вожделение.

Касторп видел вакханок, эфебов, козлов, нимф, рабовладельцев и невольников, богов, людей — всех вперемешку, будто рай соединился с преисподней, — однако нигде не встретил Николая фон Котвица, куда-то пропавшего сразу же, еще в гардеробной. Только снова спустившись на первый этаж и остановившись у пылающего камина, где полуобнаженный философ в рваной тоге и с приклеенной бородой подсыпал в бокалы всем желающим беловатый порошок из золотой коробочки, а затем помешивал напиток веточкой, похожей на жимолость, он узнал в философе приятеля. Это так развеселило Касторпа, что он не смог удержаться от громкого смеха.

— Неужто, — спросил он, выпив зелье, — ты ограничиваешься столь невинным развлечением? Хочешь, чтобы я в это поверил?

Николай Антисфен — хотя его с равным успехом можно было принять и за Сократа — насыпал Касторпу еще одну порцию опия, сам отхлебнул изрядный глоток из своего бокала, после чего ответил:

— Всякий развлекается на свой лад — ну, а ты? Здорово ведь тут, а?

К Николаю подходило слишком много желающих получить свою толику обращенного в порошок тела бога, чтобы Касторпу захотелось хоть в чем-нибудь ему признаться — и уж меньше всего в вожделении, разгорающемся под маской бесстрастного наблюдателя, — поэтому он только молча пожал плечами. И продолжал кружить по залам, присматриваясь издалека то к играющим в кости легионерам, то к римской матроне, за которой неотступно следовал переодетый весталкой юнец. Наконец, утомившись, наш наблюдатель опустился на диван, откуда минуту назад вспорхнули два эфеба.

— Следует ли понимать, — доктор Анкевиц заговорил слегка охрипшим голосом, — что вас за весь вечер так и не захватила атмосфера разнузданности? А опий вы еще брали?