Андрей Бабиков - Оранжерея

На клетках сирого Нью-Йорка,
на мраморной доске кофейни
в унылом Сохо корифей
играет черными (ты скажешь:
эмблема — черен сам игрок),
легко размениваясь чернью;
на исцарапанной, не раз
политой кофе (в ту игру,
где поначалу толчея,
а под конец — лишь шут да Лир), —
над серой плоскостью Нью-Йорка
его задумчивые пальцы
(и для фигурок есть каморка
в одном прокуренном подвальце)
держали черный жемчуг пешки
(слюду ногтей отметь: красиво),
затем ее перемещали,
противник отзывался живо,
и было ясно: на скрижали,
что эти двое размечали,
упорно вычисляя вешки,
друг друга пешки навещали,
а игроки их наущали:
живи, терпи, уйди, останься.

Что если кануть «без следа»,
купить билет до Катагелы,
затем — пешком, верхом, — туда,
на запад, в дальние пределы?

Где мрамор, жемчуг и слюда,
где Лир и шут, и хрупких башен
инфантилизм и тишина,
и наспех небосвод раскрашен.

Так черной дланью платит дань
прошедший день воображенью:
и всюду грань, куда ни глянь,
и поддаешься искушенью
искать средь сутолоки толка
на клетках сирого Нью-Йорка.

Что проку муку прохлаждать,
упершись лбом в стекло, что проку
в простенках прошлого стенать
и мерить сумраком мороку?

Что, если это только сон,
многостраничное введенье,
чей сногсшибательный raison [65] Raison — довод.
в ином, «дополненном» виденьи?

Возможно. Не исключено.
Хотя сомнительно. К тому же,
не ясно, чем скрепить звено,
а ключ без скважины не нужен.

Когда бы все проистекло,
верней сказать, проистекало,
как солнца луч через стекло,
душа б иного не искала.

Какая в голове труха...
Схватить треух и торопливо
сбежать по лестнице, пока
тоска меня не уморила?

Так хорошо здесь порыдать,
у двери этого трактира,
горит вверху, ни взять,
ни дать, на гвоздь повешенная лира.

Ты будешь часто умирать,
точнее — каждую субботу,
точнее — каждый день на йоту
во мне ты будешь убывать.

Заешь несчастье калачом,
спроси у полового чай,
засим, о том, о сем начнем,
а хочешь, молча поскучай.

А то — сыграй со мной в триктрак:
кто проиграл — тому платить.
Когда бив жизни было так,
что я посмел бы возразить?

Что возразить посмел бы я?
Отличный ход, снимаю шляпу.
Легко ступая, жизнь моя
в лиловую уходит слякоть.

Свет полумертвых фонарей
бредет, за цоколи цепляясь,
и замирает у дверей,
как инвалид, просящий малость.

А к окнам, ясным изнутри,
снаружи припадает осень
и принимается скрести
стекло ногтем и тоже просит.

И вопрошает все вокруг,
одно другому отвечает,
и сторож кормит пса из рук,
и быстро месяц убывает.

Тряхнет, отпустит лихорадка
и вновь тряхнет, и зыбь в костях.
Я как раскрытая тетрадка:
пометки на полях.

Сквозь все напластованья плоти
сочится холодок извне;
от автостанции напротив
гуляют тени по стене.

В той пантомиме бездна смысла:
скрещенье, дрожь, наплыв и вновь
дрожанье; то как будто числа,
то вдруг лицо: улыбка, бровь.

Все это страшно интересно,
я сам люблю писать впотьмах,
и также вовсе неизвестно,
что в словесах.

Что там за образы маячат,
что за метафоры сквозят?
Но Парки шепотом судачат,
и за спиною что-то прячут,
и даже ты отводишь взгляд.

С той квартиры я съехал давно
и в тот город я больше не вхож
и страну я сменил (все равно),
да и сам на себя не похож.

Ты ж по-прежнему ходишь ко мне,
отпирая ключом своим дверь,
как бывало, ложишься к стене,
бестелесная, впрочем, теперь.

Бледной яви застывший кисель
разве зельем слегка развести?
И, блаженно упав на постель,
в твоем доме тебя навестить?

Нет, не страшно свиданье с тобой:
этот маленький шрам целовать,
эту косточку трогать рукой,
эту вечность вдвоем коротать.