Андрей Бабиков - Оранжерея

Вот так, попроси его какой-нибудь досужий ангел описать его глуховатые московские будни, рассказывал бы о себе Матвей Сперанский, пре­красно, впрочем, сознавая, что и этот очерк его жизни оставлял желать лучшего, что и эта его но­вая физиономия, с резковатыми из-за подчисток и грубоватой ретуши чертами, мало походила на ускользающий оригинал. Уютная служба, безбед­ная жизнь, нежная подруга — все это внешнее, на­ивное благополучие до смешного плохо сочета­лось с его действительными чаяниями и трудами. И едва ли кто-то другой, а не он сам был виновен в том, что мелкая рябь на поверхности его мед­ленно протекавших дней отливала скорее свин­цом, чем золотом; в конце концов, жизнь его еще ни разу не обманула, когда он, как изредка случа­лось, слепо поддавался ей, резко меняя направле­ние и пускаясь напропалую к своей отвлеченной цели. Как он мечтал, раскрывая по вечерам в своем конторском кабинете рабочую тетрадь с чернови­ками в прозе и стихах, чтобы из густых правок, как из чернозема, вырос и окреп росток подлин­ной, провиденной им в детстве жизни, в возмож­ность которой он, несмотря ни на что, все еще свято верил! Если же он самому себе не мог дать ясного отчета в том, где именно в его личном «на­стоящем» проходит граница между подпорчен­ной явью и безупречным вымыслом, презрением и прозрением (хотя и фокстерьер, и Шекспир, и Женя Воронцов, но, увы, не зыбкий Бурцевич, были на самом деле, и Митя Столяров вправду изредка наведывался), что же оставалось на долю всех тех, кто случайно попадал в круг близких ему людей, как не смириться с частой сменой де­кораций и существованием чего-то за сценой?

Остановка. Глухонемая пара покинула вагон, зато вошел слепой старец со своей «суетной палкой» — один, без провожатого. Кое-как выбри­тые впалые щеки, страдальческое выражение тон­ких губ и острого адамова яблока. Никто из моск­вичей и гостей столицы не шелохнулся: экая неви­даль. Матвей освободил старику место (тот цепко ухватил его за руку, усаживаясь), а сам, пройдя по шаткому полу в другой конец вагона, прислонил­ся к стенке у дверей. Напротив него сидела мо­лодая цыганка с грудным младенцем на руках. На голове — пестрый платок, на шее — несколько спутанных цепочек с золотыми кулонами. Лицо миловидное и настороженное. Младенец проснул­ся, обвел глазами вагон с мигающим плафоном на потолке и немедленно заревел. Цыганка, держа его одной рукой, другой бесстыдно вытащила из выреза платья мягкую желтоватую грудь и при­строила в его жадные губы черный сморщенный сосок Дитя зачмокало и вновь прикрыло глаза. Пассажиры (кроме одного) с удовольствием на­блюдали за процедурой.

Бывают дни, когда голова так ясна, что, кажет­ся, замечаешь и понимаешь все вокруг. Что вон тот человек напротив, судя по напряженному ше­велению губ, читает английскую книгу (а потом, сходя на остановке, бросаешь взгляд и видишь, что так и есть), что, например, у того сутулого юноши и той зеленоглазой девушки первое свида­ние, а та полнотелая дама в норковой шубе, судо­рожно шарящая в ридикюле, забыла дома кошелек Морщинистое лицо слепого старика волшебно разглаживается, уменьшается, светлеет, широко раскрываются его чистые глаза, и вот он уже пред­стает перед нашим внутренним зрением щекас­тым смеющимся младенцем, каким был семьде­сят лет назад, в самом начале жизни. Этим сказочным просветлением, пожалуй, стоило бы на­учиться пользоваться в иных целях, и тогда, как знать, можно было бы достичь состояния еще бо­лее ясного, дающего ответы на вопросы более высокого порядка. К примеру: каково его другу, Дмитрию Столярову, ушедшему вечно прогули­вать уроки, там, за чертой мелкотравчатой он­тологии, в стране чистой поэзии или поэтичес­кой чистоты (когда каждый звук на своем месте), проскваживающей порой нездешним холодком в наших редких, земных, пронзительных снах? Если только это наше «каково» и «там» хоть как-нибудь приложимо к великой тайне, о которой речь, — как компас бесполезен на полюсе, а словарь фин­ского языка никчемен в Алжире. Рассудок, как тот слепец, хватается за первый попавшийся выступ, чтобы не упасть, шарит в потемках среди нехит­рой утвари своих грубоватых понятий, и если натыкается на что-то несуразное, многоугольное, беспредметное, то, озадаченно повертев его так и сяк и не зная, к чему приложить, отбрасывает его в сторону — до следующего случая.

«Опричная». Теперь скоро.

В вагон ввалилась разношерстная толпа с коль­цевой станции, и сразу всем стало тесно. Среди вошедших была нищенка в грязном балахоне, при­несшая с собой душок сырого подвала и отхоже­го места. Выражение лиц у пассажиров немед­ленно сделалось таким, как будто это не лица, а спины с нарисованными глазами. Гнусавя что-то невнятно-просительное, она с трудом пробира­лась из одного конца вагона в другой, невольно обтираясь об ворс или мех каждого, кто был на ее пути, на каждом оставляя частицу своей смрад­ной безысходности. В руках она держала кусок картона с лаконичной в своем отчаянии над­писью: «Живу на улице». Вот что значит «космы»: грязно-седые спутанные пряди разной длины. А лицом она разительно схожа с той сухопарой учительницей русского языка, что была у меня в начальных классах. Как-то ее звали? Что-то про­стое... Екатерина Николавна? Наталья Ивановна? Татьяна Дмитриевна?