Андрей Бабиков - Оранжерея

Как-то раз он столкнулся с Розой в концерте, но она была в обществе незнакомых ему людей, и поэтому он только издалека раскланялся с ней. В другой раз, в ветреный морозный день, она вы­ходила из кондитерской лавки, а он входил в нее, но теперь Матвей был не один, а в компании на­вязчивого и хамоватого приятеля, вместе с которым он по вечерам подрабатывал официантом в ресторане «Альбион» на площади Георга V, и из-за его насмешливого присутствия он не смог ска­зать Розе ничего вразумительного. Затем незамет­но пришла весна и торопливо, с размахом, при­нялась за генеральную уборку. Матвей перебрался из своего скучного «посольского» квартала побли­же к Граду, в небольшую меблированную кварти­ру в доме недалеко от Адмиральского сквера. От­ныне он раз в месяц ходил мимо серо-голубого особняка Нечета на почту за денежным перево­дом из Софии. В каких-нибудь два теплых дня с влажным юго-западным ветром и особенно чис­тым блистаньем обреченных сосулек снег истлел без следа, Матвей выкатил из кладовой пыльный, подслеповатый, несправедливо заброшенный ве­лосипед на беспомощно спущенных шинах, при­вел его в порядок, подтянув тормозные рычаги на руле и смазав цепь, и начал ежедневно ездить на нем на занятия. Потом было жестокое и не­ожиданное испытание: всю первую половину мар­та Роза провела с отцом в Париже. Матвей хотя и приуныл, зато взялся за ум и вечерами стал часто засиживаться в институтской библиотеке. Потом грянула новая беда: расписание общих лек­ций изменилось, что-то еще сместилось в учеб­ном плане, появились новые предметы, и теперь он мог видеть Розу редко.

Неизвестно, отчего так бывает, что посреди случайных хлопот, каких-то мелких дел и мишур­ной круговерти мыслей память вдруг озаряется пламенем живого воспоминания, казалось бы дав­но протухшего под пеплом житейской рутины. Вот так случилось и в тот мартовский день, когда, несколько тусклых лет спустя, Матвей сидел в вагоне московского метро у окна и, думая о пред­стоящей встрече со старым другом, краем глаза невольно цеплялся за скользкий от скорости пер­рон темновато-гранитной станции. Как будто вдруг повеяло свежестью, или кто-то, навалив­шись и жарко дыша в затылок, прижал холодные ликующие ладони к векам, или с быстрым шоро­хом подсунули под дверь конверт. Что это? От­куда? Пушистый хвост гирлянды, свесившийся с края коробки в темном углу, пронзительная ме­лодия, зазвучавшая из дальней, всегда запертой комнаты, где никто не живет.

Однажды, уже в акварельном апреле, раскра­сившем новыми красками старые скамьи и цве­точные гирлянды кованых оград в скверах, они случайно оказались в одном трамвае. Она сидела впереди, одна, и читала книгу. Пока Матвей на­бирался смелости подойти к ней, пока он при­думывал, что сказать, трамвай остановился, она захлопнула книгу и сошла у пышного здания Оперы. А он почему-то остался сидеть, хотя ради нее давно проехал свою остановку, и смотрел в ослепленное солнцем окно, как она решитель­но переходит дорогу, стройная, легкая, в светло-желтом плаще, со своей неизменной замшевой сумкой на плече, и, как в кинематографе, когда трамвай снова тронулся, это был уже не трам­вай, а вагон поезда, уходившего в Москву («про­шло три года»), и Матвей так же сидел у окна и неотрывно глядел на плывущие по платформе фонари, отступающие в летних сумерках фигуры незнакомых людей, сладко зевающего под ска­мейкой пса и быстро бегущие назад большие си­ние буквы на белокаменном фасаде вокзала: «...редельск».

«...необыкновенное, поразительное открытие, каким бог филологии дозволяет случаться толь­ко один раз в сто лет: что источником шекспи­ровской „Бури", со всеми ее воздушными мира­жами, коварными заговорами и представленьями на пленэре для итальянских вельмож — нет, ты только подумай! — послужила... — Дима Столяров, страшно округлив глаза, выдержал мучительную паузу, во время которой у Матвея чуть не оста­новилось сердце от предвкушения, и свистящим шепотом сказал: — Наша „Странная Книга"!

— Да ну! — только и смог сказать на это Матвей.

— Хочешь примеров? — победоносно глядя на него, сказал Дима Столяров и, бросив журнал на стол, вышел на середину комнаты. — Изволь. Когда далматские странники прибыли на остро­ва Каскада, там жил в пещере только один чело­век — грубый скиф-козопас, как Калибан на пус­тынном острове в „Буре". Имя алжирской ведьмы Сикораксы, матери Калибана, говоря об этимо­логии которого исследователи начинают нести всякий вздор о Сиракузах и Сетебосе, упомина­ется — буква в букву — в „Странной Книге", где его носит старая знахарка, родом — внимание! — из Алжира. Далее, у Шекспира прекрасная дочь Просперо Миранда влюбляется в Фердинанда, сы­на неаполитанского короля. Это тебе ничего не напоминает? Может быть, то место, где автор „Странной Книги" рассказывает о том, как сын Генуэзского Дожа, Себастиан, находясь инкогнито среди посольской свиты, прибывшей на остро­ва Каскада в середине пятнадцатого века, влюбился в Миру, единственную дочь Нечета-Далматинца? Как Нечет, подобно Просперо, вернее, наоборот, устроил принцу испытание, чтобы проверить си­лу его чувств? Я вижу в твоих глазах проблески понимания. Ты не безнадежный тупица. Но это действительно что-то невероятное. Я едва не упал со стула, слушая его. Постой, вопросы потом. Раз­ве случай с венецианским посланником, которо­го позвали на пир в Замок, и все яства оказались издевательской бутафорией из крашеного воска, не нашел отражения в той сцене „Бури", в кото­рой неаполитанского короля с его вельможами приглашают за стол и все кушанья исчезают пе­ред их носами по мановению руки Ариэля? Что скажешь? Не похоже на простые совпадения, не так ли? Но главное, и этот довод окончательно сразил меня, это что у Шекспира...