Михаил Елизаров - Ногти (сборник)

— Ох не нравится, — хрипит Балык, сжимая злодейские кулаки. Лицо его озаряет жестокая мечта. — Я б его задушил!

Все это я помню. Балык вскочил меня душить, я крикнул:

— Давай, валяй! — Мужикам: — Отпустите его! — Попрекнул: — Балык, мы же вместе водку пили! — Схватил гитару и звонко затянул: — Ой, то не вечер, то не ве-е-чер…

Балык и заслушался, роняя в рукав пудовые слезы.

Повторяетесь, господа!

Я блаженно засучил ногами, понежил колени о шелк одеяла. Тряпка, которой мне растирали виски, пахла уксусом. Сосницкая окунула тряпку в миску, отжала.

— Ты опять стонал во сне…

У шифоньера профиль ободран в виде острых горных пиков. Где лакировка сохранилась — отражается сияющая прорубь окна.

— Почему ты моя жена, Сосницкая?

— Потому что ты на мне женился…

Разве мы учились в одном классе?

— У меня были стройные ноги и тучные десны. Зубы утопали в них, я смеялась, как лошадь, ты запрещал мне улыбаться, забыл?

У Сосницкой кривые пальцы на ногах. Она стояла где-то насмерть, зарывалась в землю, а когда буря пронеслась, выкопалась и полетела. Увидела меня внизу, камнем упала, подхватила ястребиными ступнями.

— Ты всю ночь бредил…

Я привстал, как балладный мертвец.

Сосницкая раскачивала ногами люльку, напевала колыбельную — не столько наивную, сколько идиотскую. Я с удивлением (когда успел? как угораздило?) глянул в люльку.

— Почему такой уродливый младенчик?

У Сосницкой затрясся верблюжий подбородок, под глазами собрались гармошки, но совладала со слезами и, вся трогательная, лепечет:

— Я приготовила твои любимые куриные лапки…

Никогда не любил куриных лапок!

— Сама жри, блядина!

— Мама! Мама! — заголосила Сосницкая. — Он убивает меня!

Подключился в унисон младенчик-провокатор. Примчались Федосеевна, плешивой дергая башкой, и папа Сосницкий с гантелью в руке. Я только глянул на него — сразу понял, что между нами никогда не существовало духовного контакта. Он, чертежник, только футбол смотрел, бегал по утрам вокруг дома и Дюма перечитывал.

Нет! Я даже пальчиком помахал перед их взбешенными рожами:

— Плевать я на вас хотел! Не было вас никогда!

С наслаждением опрокинулся на спину, ощущая искусственную прохладу дерматина. Маты стали чистенькими — повытерли пыль суконные зады погибших товарищей.

Битые стекла и решетки на полу начали мелко подрагивать, за окном прошел Элгхаш, сложив огромные ладони в подобие ковчега, и в нем голенькие сидели Погоняла с Водилой и остальные парни — все, кроме деревенского истерика. Из ковчега разливалась бодрая песня о свете и пробуждении, о страшной участи не выдержавшего испытания — мрак и холод ожидают его, славились изобретательность и неисчислимые личины справедливого Элгхаша…

В зале внезапно померкло, и холод облапил меня.

— Это ошибка, ошибка, — бормотал я, колотясь по полу, как безумный. — Ну, не послал на хуй Балыка, но в остальном-то был молодец! За что?! — визгливо, со слезой вопрошал я у судьбы, отворяя душу непозволительному страху.

На мгновение улетучились холод и мрак, я увидел безучастные лица, нависшие надо мной, издалека сказал Водила:

— На пустом скис…

И страшно кольнуло в сердце.

Ирина Арнольдовна, утонченная особа, любившая слова «отныне» и «сполна», с нескрываемым отвращением готовила завтрак, когда коммунальная соседка Вера Макаровна присела на краешек стола и повела разговор о своих растрескавшихся пятках.

— Вот вы, Ирина Арнольдовна, интеллигентная женщина, посоветуйте, вазелином или подсолнечным маслом, — спрашивала она без эмоций, потому что для себя уже решила лечиться вазелином.

— О чем шепчется прекрасный пол? — угодливо пробазлал над ухом Ирины Арнольдовны ее муж, Герман Тарасович.

— Извините! — слабо вскричала Ирина Арнольдовна и понеслась по коридору, чавкая вьетнамками.

— Телефон, наверное, — кивнул ей вслед Герман Тарасович и рассмеялся на «це».

— Эх, — безразлично похаяла жизнь Вера Макаровна, колупаясь в пятках.

Герман Тарасович взволнованно поскоблил живот. Он относил себя к «шестидесятникам» и в последнее время испытывал искреннюю неловкость за нынешние бардак и разруху, спровоцированные некстати оброненными словами правды и просвещения.

Раньше, бывало, Герман Тарасович, довольствуясь малой славой и осознанием посильности вклада, точил перед Ириной Арнольдовной долгие лясы, типа: «Мы, шестидесятники, подобно трудолюбивым термитам, разрушали систему изнутри, подтачивали ее устои, несли в народ семена разума и демократии!»