Михаил Елизаров: Ногти (сборник)

Вечером того же дня Иван Максимович вставил себе в зад шишку и по большой нужде впредь не ходил. Простившая его жена среди недели вдруг заметила, что Иван Максимович не засиживается в туалете с газетой. Иван Максимович для конспирации стал, как и прежде, засиживаться.

Его таинственное исчезновение какое-то время служило предметом насмешек в отделе, но Иван Максимович на шутки реагировал вяло. Про эту историю забыли. И не вспомнили, даже когда Замятина через восемь месяцев после вылазки ушла в декретный отпуск.

Следующим летом в преддверье августа Иван Максимович действительно ощутил потребность и, собравшись рано утром, уехал в лес. На опушке он сорвал обещанный маскировочный гриб и бегал, невидимый, весь день, источая пахучий чудодейственный гумус, которого накопилось достаточно, чтобы залечить многие лесные раны.

Багряным вечером он возвращался домой в переполненной электричке.

Ученый дачник, поблескивая застекленными глазами, доходчиво объяснял соседям по тамбуру:

— Кал — он как человек, на восемьдесят процентов из воды состоит. И на двадцать из сухого остатка, в котором львиная доля приходится на отмерший эпителий и слизь, обеспечивающую мягкий проход кала по кишечнику. Остальную часть составляют продукты гнилостного разложения белков, нерастворимые соли кальция, железа и целлюлоза. Специфический цвет каловых масс обусловлен брожением желчных пигментов, а сакральный запах — сероводородом..

— Целлюлоза, — заинтересовался кто-то, — очень знакомое слово…

— Полисахарид, образованный остатками глюкозы, известный нам в виде волокнистого полуфабриката, используемого в производстве бумаги и картона, скипидара, кормовых дрожжей и даже канифоли…

— Еще скрипки не хватало! — хмыкнул какой-то шутник.

Все засмеялись.

— Вы тут хорошо рассуждали. Научно… — неожиданно для самого себя обратился к ученому дачнику Иван Максимович. — Только души не было в вашем рассказе! Сухой он, как ваш, так называемый, остаток… — В тамбуре притихли, очкарик похлопал закатом на порозовевших стеклах. Иван Максимович жестко закончил: — Из кала, про который вы рассказывали, ничего путного не вырастет. Формула разве что бездушная одна или таблица Менделеева…

За годы к Ивану Максимовичу пришло знание, что пища, которую он потребляет в накопительный период, накладывает свой отпечаток на характер гумуса. Если преобладали консервы, мясо и хлеб, то в изобилии прорастали ельник, крапива или кусты сладкой ежевики. Фрукты и зелень рождали березняк с ландышевым покровом. Сыр, мед, орехи стимулировали дубовую поросль. Поэтому Иван Максимович, не имея предпочтений, балансировал свое питание так, чтобы все произрастало в равной мере.

Позабылось время, когда он еще делился ночными мыслями с женой:

— Прозевали мы Павла… В парк его повел, не успел оглянуться, он молодую березку согнул, оседлал и раскачивается, как на качелях. Я ему: «Что ты делаешь, мерзавец?» А он: «Катаюсь». И главное, в голову не приходит, что деревцу не подняться после таких игр… — Жена сочувственно соглашалась. — Наташка тоже неизвестно в кого пошла, нарвала букет анютиных глазок, приносит: «Папа, фиалки!» Мало того что цветы погубила, так еще и не знает какие!

— А чего ты возмущаешься, — успокаивала жена, — она еще маленькая, чтобы разбираться в таких тонкостях.

— Да?! — рьяно вскидывался Иван Максимович. — Она уже прекрасно научилась пепси-колу от фанты отличать! А родной природы не знает!

Вскоре он оставил детей в покое. Канули в прошлое странные просьбы не пить березового сока — это, мол, кровь дерева, словно они были не люди, а какие-то древесные вампиры.

В упрямой надежде разгадать его манию жена как бы невзначай подбрасывала Ивану Максимовичу на журнальный столик гороскопы друидов, книги по садоводству или старославянской истории, ожидая хотя бы зрачковой реакции — но тщетно. Он не раскрылся.

С каждым новым оправлением в нем оставалось все меньше от прежнего Ивана Максимовича. Он изменился внешне, погрузнел, будто оброс годовыми кольцами, отпустил бороду, закустился бровями.

Превратно истолковав его православное благообразие, жена нанесла в дом икон, стала захаживать в церковь.

Иван Максимович отдалился от семьи еще больше. В назойливом «Спаси и сохрани…» ему слышался истерический крик прирученных овощей: «Собери и законсервируй!» — с мольбой о вечной невесомости в околоплодном маринаде, пока не съедят.