Михаил Елизаров - Ногти (сборник)

В провидческом дурмане я видел, как Мамеда Игаева на руках несли в сортир его земляки, а он, желтый, властный и злой, похожий на степного раскосого деспота, погоняя, лупил их по бритым загривкам.

Гроза миновала, за окнами молочно светлел воздух. Я чувствовал только дрожь и лютую усталость.

С рассветом первыми вернулись людские шумы и запахи. Ржаво скрипели ворота на проходной, тарахтел мотор грузовика и сладко смердел бензин. В гулких коридорах зашлепали тапки поварих, в столовых гремела посуда, тявкали высокие бабьи голоса, на ветеранском этаже раздался резкий старческий кашель, будто кто-то крушил сапогом деревянный ящик. Дохнуло кислым супом, дегтем и камфарой.

На построении я встретил Кочуева. У него вздулся крутой голубиный зоб, в котором гукала и рокотала вчерашняя по крошкам склеванная тайна. Он смотрел безумным настороженным взглядом и не узнавал меня.

Явились перерожденные Прасковьин и Яковлев, гнилостно-бледные, в странных морщинах, точно неизвестный творец оставил на их заново вылепленных из плесневеющего теста лицах свои дактилоскопические следы.

Пришел Мамед Игаев, весь какой-то масляный, словно его, как деревянного идола перед юртой, натерли до жирного блеска бараньим салом.

Шапчук отсутствовал.

Сразу после построения меня вызвали в кабинет к завотделением подполковнику Руденко. Он был приветлив, отирая руки марлевой тряпицей, сказал, что зондирование показало у меня язву в стадии обострения. «Три миллиметра», — со значением заглянул в медицинскую карточку, и родимый сосок на его шее налился нежной кровью.

У меня не оставалось сил для радости. Я лишь кивнул. Руденко также сообщил, что бумага, заверяющая этот диагноз, с его и начмеда, подполковника Федотова, печатями отправлена на подпись к начальнику госпиталя.

Прощаясь, он добавил с улыбчивым прищуром:

— Батьке своему привет передавай.

— Спасибо, обязательно передам, — сказал я.

Потом я побывал у полковника Вильченко.

— Не годен к строевой службе в мирное время, по статье 32Б, — подтвердил он. — Понял, да? Но если война, и Родина призовет, то снова станешь годен. Ладно, иди собирайся.

Палата валялась, разбитая похмельем, как параличом. Я торопливо набил вещами сумку.

Танкист Прищепин еще спал. В худом теле, лежащем сломанной мертвой веткой, уже не было ни демонизма, ни величия.

Я сердечно простился с Игорем-черноморцем.

Евсиков сказал:

— Зайдешь на почту, телеграмму отправишь. Я там своим, домой, пару строчек черканул. Пусть ждут… — и протянул мне новый послереформенный рубль с нелепым казначейским уточнением «Один» и бумажку с адресом и текстом.

В спортивном костюме и с дерматиновой сумкой я вышел за проходную госпиталя.

Был понедельник, девятнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого года.

— В юном месяце апг\'еле в стаг\'ом паг\'ке тает снег, и кг\'ылатые качели начинают свой г\'азбег. Позабыто все на свете, сег\'дце замег\'ло в гг\'уди… Пг\'елесть! Как игг\'ушечный пожаг\'ник в бог\'довой каске. Так… и уг\'ина осталась… Фу, соленая! Мало пьешь, солей много в ог\'ганизме, вг\'едно для здог\'овья… Так пг\'иятно? Как лучше, с языком или без?.. Быстг\'ее?.. Ах ты хитг\'юга! Кого я сейчас побью?! Затаился. Паг\'тизан! А спег\'ма-то как бг\'ызнула, мамочки! Будто из кита. Тебе хог\'ошо? Доволен?

Я отвернулся к стене и оглушительно зарыдал, вздрагивая по-собачьи животом. Живот у меня белый и мягкий, поросший рыженькой елочкой от пупка к лобку.

— Ты такой стг\'астный! Я впег\'вые встг\'ечаю мужчину, котог\'ый бы от ог\'газма заплакал…

Я, лежа на боку, отчаянно взмахивал ресницами, чтобы слезы лучше выпрыскивались. Точно клоунские, брызги долетали до стены, повисали на ней и быстрыми змеистыми тропами утекали под кровать.

— Пг\'ости. Я, дуг\'а, что-то не то сказала, да? Ты обиделся? — она опрокинула меня на спину.

Мое неожиданное лицо раскрылось, как упавшая книга.

— Ты что-то не договаг\'иваешь. У тебя пг\'облема?.. Я же все вижу!

Я часто замотал головой, будто вытряхивал из ушей речную влагу.

— Не вг\'и, посмотг\'и мне в глаза… — она раскидывала надо мной сети картавого гипноза, жарко придыхая старым водопроводом.

Я втянул ноздри. Нос сделался костистый, словно я вобрал смерть.

— Что такое? — она поднесла к лицу сложенную намордником ладонь, подышала в нее. — Пахнет, между пг\'очим, твоей спег\'мой. Тебе пг\'отивен твой же белок? Нет? Тогда не кг\'ивись. Тебе сколько лет?