Александр Матюхин - Велосипеды

На лавочке у блокпоста сидел чумазый водитель "Уазика", похожий на свой автомобиль — такой же потрепанный и усталый. Совершенно непонятно, сколько ему было лет. Легко можно было дать двадцать пять, а то и сорок. Он неторопливо перекуривал и интересовался, есть ли где помыться. Когда выяснилось, что негде, расстроился и затянулся сигареткой с новой силой.

Акоп держал подмышкой три белых конверта — для себя. Семья у него была большая, армянская, дружная. Писали ему часто и с удовольствием. А еще присылали посылки с конфетами и аджикой. Акоп очень любил аджику.

— Привет, именинник! — заулыбался Акоп, — Извини, руку не пожму, занят!

— Мне есть?!

— Пока не видел. — Акоп по-деловому перебирал конверты. — Так… Шепко аж два письма. Жена у него, зараза… Кондратьеву письмецо… О, Мальцеву открытка с первым мая. За две недели! Молодцы, родители, постарались…

А у Артема отчаянно билось сердце.

— От Насти ждешь? — уточнил Акоп, повертев в руке конверт.

Будто еще от кого-то можно было ждать? Родители поздравили с наступающим праздником заранее, прислав бандерольку с конфетами и с открыткой, из которой было ясно, что Артем для родителей все еще маленький несмышленыш, сунувшийся на войну по глупости, да по малолетству. Не очень Артему нравилось общение с родителями. Чувствовалась этакая пропасть между поколениями. Папа сам не служил и никому не советовал, а мама вообще не понимала, зачем отдавать долг государству, которое бросило людей на произвол судьбы. В начале девяностых родители потеряли квартиру на Украине, потом перебрались в небольшой поселок под Ростовом, к тете, дождались, пока тетя умрет и оформили на себя завещание. Ждать чего-то хорошего от настоящего (и тем более от будущего) родители не собирались, и эгоистически ненавидели государство за то, что оно забрало и швырнуло в огонь войны единственного сына. Когда же выяснилось, что Артем поехал сам (а случилось — все поехали, и он поехал. Как-то не принято среди парней прятать голову в песок, будто страусы), то мама, после пары удивленных телеграмм, списала все на малолетство. "Вот подрастешь, поймешь жизнь, тогда и посмотрим, кто был прав" — писала она. Артем давно сделал вывод, что с родителями ему вдруг стало не по пути.

— Нету пока от Насти, — сказал Акоп, — Вот, Кропьеву написал кто-то… никогда не писали, а тут написали. Удивительно.

Акоп убирал конверты подмышку — один за одним — и вскоре они закончились. У Артема в груди сразу стало пусто. Акоп сочувственно пожал плечами:

— Ну, может, опоздала на день. Не страшно, бывает. Это ж война, мать наша. Через две недели получишь.

— Ага, война, — сказал Артем. — Чеченцы, что ли, мое письмо отобрали в дороге?

Чумазый водитель глухо засмеялся с лавочки, попросил еще сигаретку, но с фильтром. Тут с людьми всегда так — либо не куришь совсем, либо дымишь, как паровоз, по пачке в день. Ни жизни не жалко, ни времени.

К Акопу, отодвигая Артема в сторону, протиснулся Мартынюк, спросил: "Есть что?", и Акоп, кажется, забыл про друга, обрадовался, выудил из подмышки конверты и снова стал перебирать: "Так, было что-то, точно было!.."

Артем постоял еще немного и вернулся на поляну, к полевой кухне. Казалось, что во всем происходящем есть некоторая закономерность — если праздник, то обязательно с червоточиной. Если юбилей — то без подарка (а что из подарков может сравниться с письмом от любимой?). А ведь в жизни только раз бывает двадцать пять лет. Как в старой песне, только с поправкой на суровую реальность. Восемнадцать лет для юноши не праздник, а разочарование. А вот четвертак, радостный, сверкающий, как медаль на груди, и чтобы солнце отражалось и играло лучами. А люди чтоб вокруг щурились и улыбались…

Солнце, к слову, выбралось из-за гор, разгоняя туман и влагу. Постепенно становилось по-весеннему жарко, с примесью духоты и порывами пронзительно-холодного ветра. Так, как бывает только в горах.

Яна, присев на низенькую табуретку, растапливала печь и бормотала о бессовестных срочниках, о нерадивых дембелях и о почте, чтоб ее. Даже дежурные куда-то запропастились, дочистив ванну картошки (живая только в армии единица измерения).

Дисциплины в части не было никакой. На десять срочников — пять офицеров и два прапорщика. Были еще контрактники числом семь человек, но они, как только узнали, что в двадцати километрах южнее записывают в охранотряды и выдают за это дело по полторы тысячи рублей в сутки (не считая оклада, пайковых и сложность-напряженность) — так потихоньку и растворились. О цене вопроса знали только начальник штаба, да пара его замов.