Анатолий Иванов - Тени исчезают в полдень

Впрочем, кроме Клашки и старух, тут находилась еще дочка самой Пистимеи. Прижавшись в уголке, закрыв до половины лицо платком, Варька тупым и безнадежным каким-то взглядом глядела в черное окно.

— Так... — Захар тяжело переступил с ноги на ногу. — Пистимея Макаровна, поговорить надо. Давайте... А помолитесь завтра...

— А я вот что скажу вам, касатики, — строго поблескивая голубыми, чистыми даже в старости глазами, проговорила Пистимея, выпрямляясь. — По какому такому праву вы... вломились сюда? Слава Богу, по советским законам мешать богослужениям запрещается...

Тогда Большаков жестко проговорил:

— А сегодня — помешаем...

— Кончайте свои молитвы, живо! — Колесников шагнул было к столу, но Большаков удержал его.

— Мы будем жаловаться, — предупредила Пистимея.

Большаков погладил усы, снял фуражку.

— Кто тебе запрещает? А сейчас в самом деле кончайте. Ты знаешь, я не полезу в те ваши дела, куда не положено.

Пистимея это знала. Она обиженно поджала высохшие губы, пробормотала что-то невнятно.

Старухи одна по одной зашаркали к выходу. Поднялась и Клашка.

— А ты останься, пожалуй, Клавдия, — сказал Корнеев.

Когда все, кроме Клашки, вышли, Захар прошел к столу, сел на табурет, отодвинул в сторону Библию. Пистимея, торжественно сложив на груди руки, стояла рядом, как столб.

— Что это вы за песню тут пели? — спросил Захар простуженным, ничего хорошего не предвещавшим голосом.

Вся строгость в Пистимеиной позе сразу как-то растаяла, хотя руки она по-прежнему держала сложенными на груди. В глазах проступило недоумение.

— Так, обыкновенная песня... божественного содержания.

— Ты не юли, бабка! — вмешался Колесников. — Не об содержании пока речь, об музыке.

— Никакой музыки у нас не было...

— Пистимея, не притворяйся-ка, в самом деле! — чуть повысил голос Корнеев. — На какой мотив вы приспособили... божественное содержание вашей песни?

Пистимея наконец опустила руки, беспомощно и чуть заискивающе улыбнулась старческой улыбкой, сбивчиво забормотала:

— Так чего уж... Мы уж... Вроде похоже, правда... А мне невдомек...

— Вот что я тебе скажу, Пистимея Макаровна! — Большаков пристукнул кулаком по столу. — Ты не представляйся глупее, чем ты есть. Все тебе «вдомек». Услышу еще раз эту песню — будем ставить вопрос о закрытии вашего молитвенного заведения. Поняла?

— Как же, как же... — поспешно закивала головой пресвитерша.

— Ты законы об религии хорошо знаешь, — усмехнулся Колесников, — когда-то ногтем в Конституции статью отчеркнула, которую мне Юргин в нос совал. Но и мы знаем условия прекращения деятельности всяких религиозных общин. И не позволим Государственный гимн похабить...

— Господи, слово-то какое!

— Слово хоть и грубое, но точное, — сказал Большаков. — А теперь еще насчет молодежи. Мы не раз говорили с тобой об этом и по-хорошему и по-плохому.

Пистимея снова сложила руки на груди, приняла торжественный вид.

— Ты, Захар, напраслину не возводи. Не приманиваю я сюда молодежи. Одни старухи...

— А Варька? Сами же видели...

— Что Варька? — Пистимея холодно блеснула глазами, поглядела на Клашку. — Уж коль на то пошло, это дело каждого — верить в Бога али нет. Свобода совести, по-вашему. Я никого не принуждаю. Вон и Клавдию мы тут не принуждали и не на веревке сюда ее привели. Пришла — сиди, слушай, не прогоним. А западет хорошее слово в душу — согреет теплом божественным. И уж тогда, коль потребует душа излить за это благодарность Богу, перечить не станем. И сами помолимся, чтоб благодарность дошла и принята была с благословением. Для этого государство и молитвенные дома держать нам разрешило. Так же и с Варькой.

Разговор был долгим...

На улице Захар сказал:

— Неглупа. Песню эту больше не затянут. А насчет молодежи — ох, глядеть надо, мужики...

— Да глядим, кажется. И, кроме Варьки, вроде никто сюда не похаживает. Но ведь с Варькой... — Корнеев чуть приостановился. — В детскую еще душу заложила ей Пистимея это самое слово Христово. Попробуй вынь... Да что там Клавдия, ночевать собирается? Клавдия!

Никулина, кутаясь в платок, вышла из сеней и остановилась, низко уронив голову.

— Как же так, Клаша? — спросил Большаков негромко. — Вот уж расскажи кто днем, посмеялся бы над рассказчиком.

Клашка постояла-постояла и всхлипнула, шатнулась и упала на грудь к Корнееву, стоявшему ближе к ней.

— Борис Дементьич... Захарыч... Не знаю я, как вышло... Все одна да одна, скоро двадцать лет — и все одна, — плача, говорила Клашка. — А чуть что — бабка Пелагея тут как тут: «Христос не забудет страждущих да жаждущих...» И сама Пистимея: «Зайди как-нибудь, не чужая, чай, остудится сердце. Если и умер Феденька — для нас он живой... Христос может воскресить человека из праха. Поверишь в Христа — и воскресит...» Вот и зашла. Из любопытства, может...