Анатолий Иванов - Тени исчезают в полдень

Брезентовый верх «газика» продувало насквозь, и Захар продрог.

Он попросил шофера остановиться, взял с заднего сиденья тулуп, натянул его. Снова поехали. И только тут Захар вспомнил о письме, которое дала Наталья.

В письме было всего три фразы: «Здравствуй, племянница. Каково поживаешь? Приезжай в эту среду на базар».

Ни подписи, ни даты — ничего.

«Так вон отчего Наталья... напуганная такая! — только сейчас встрепенулся Захар. — Там, в деревне, как то смялись ее последние слова из-за прихода Филимона, оглушил он своим криком: „Беда!“ Но ведь это... это же делать что-то надо немедля!..»

А «газик» меж тем снова юркнул в лес. Сразу стало темнее. Но Захар все-таки разглядел штамп на конверте. Письмо было послано из Озерков два дня назад.

Лесной полусумрак, глухой шум деревьев успокоили немного Захара. «В среду на базар, — подумал он. — Ладно, сегодня воскресенье только. Вернусь — обдумаем. Секретарю райкома, Григорьеву, позвонить, видно, надо...»

Снова поредел лес, а вскоре замаячили впереди крайние домишки Ручьевки, «Газик» стал у бригадной конторы. С крыльца закричали:

— У Игната Прохоровича в квартире она лежит! А Уварова в своем дому... — Видимо, Круглов предусмотрительно поставил тут дежурить человека.

... Елена Степановна лежала на кровати, перемотанная чистыми тряпками. Только голова была забинтована настоящими, больничными бинтами. Она лежала безмолвно и, кажется, даже не дышала. Вокруг нее хлопотали женщины, прикладывая к телу какие-то примочки. Тут же находился сам Игнат Круглов.

— Ну?! — спросил Большаков.

— Ничего... Кровь остановили, — сказал Круглов. — Скоро должны уж врачи подъехать.

— Сильно ее?

— Порядочно. У Евдокима не собаки — волки. Айда пока к ним! Анна все спрашивает почто-то, приехал ли ты...

— Пойдем.

По дороге к Уваровым Игнат Круглов проговорил негромко и виновато:

— Не стонет Краснова, не мечется. Плачет только... молча. Лицо ведь попортили псы ей... рубцы, должно, будут...

Анна Уварова, в отличие от Красновой, металась в жару на кровати, стонала, хватала воздух пересохшими губами. Вокруг нее тоже хлопотали приставленные Кругловым женщины. Ни самого Евдокима, ни Исидора в доме не было. Оказывается, Круглов велел отвести их на всякий случай в контору, под присмотр троих мужиков. И псов тоже распорядился убрать. Увидев председателя, Анна приподнялась на постели.

— Ты это, Захар? — спросила она. — Ну вот, ну вот... Не могу я больше, мочи нет. На... — И она сняла с шеи длинный ключ от внутреннего замка, протянула Большакову. — Тебе хотела передать в собственные руки. Чтоб надежнее... — И она снова упала на кровать.

Никто ничего не понимал. Захар взял ключ, повертел его в руках.

— Погоди-ка, Анна, — подошел к ней Круглов. — Ты объясни...

— Сами все поймете... Лезьте в подпол... Ох, горят у меня ноги! И все нутро...

— Да что им открывать в подполе?

— Погоди, Игнат, — сказал, в свою очередь, Большаков. — Засвети фонарь какой или лампу.

Он открыл крышку подпола, сбросил мешающий ему полушубок и полез вниз. В подполе было темно, сыро, пахло гнилью и плесенью. Бледноватый, неровный свет лампы, которую держал Круглов, с трудом рассеял темень, осветил угол, загаженный кошками, заплясал на ослизлой невысокой двери из плах. В противоположном углу, прижатая к земляной стене светом фонаря, притаилась кошка. Два ее глаза разгорались зеленовато-безумным пламенем.

Захар шагнул к ослизлой двери в земляной стене. Кошка дико мяукнула и метнулась вдоль стены к лазейке.

Захар разглядел в двери замочную скважину, сунул туда ключ, повернул его. За дверью оказался какой-то узкий туннель.

Обшитый неоструганными прогнившими досками, сквозь которые сыпалась земля, подземный ход метра через три завернул круто вправо и привел Большакова с Кругловым еще к одной двери, обитой крест-накрест полосовым железом. Эта дверь была массивнее прежней, крепче, новее. Впрочем, некоторые доски из обшивки подземного хода тоже были новыми, видно, совсем недавно поставленными вместо сгнивших.

Захар открыл ее тем же ключом, толкнул. И они с Кругловым увидели небольшую комнату, если это можно было назвать комнатой. Четыре шага в длину, три в ширину. Высокие пятиметровые стены из тех же неоструганных плах — черные, прогнившие насквозь доски чередовались с белыми, недавно поставленными взамен сопревших. И наверху, в потолке, небольшое заледенелое оконце. Оно было черным, только поперек, как сквозь щелистый закрытый ставень, чуть пробивались три узенькие светлые полоски. Оконце, как в тюрьме, было густо перекрещено толстыми железными прутьями. В одном углу стоял некрашеный стол и стул, в другом — что-то наподобие нар. На нарах лежало тряпье, а на тряпье — лохматый, заросший грязью человек.