Анатолий Иванов - Тени исчезают в полдень

Однажды она сказала:

— Марфу Кузьмину вчера видела. Егорка скоро из армии приезжает, слыхал?

— Слыхал. Не с армии, из госпиталя. В Маньчжурии, говорят, стукнуло. Его одногодков не пускают еще.

— Уж побеспокойся, поставь его обратно на ферму. Все же свой человек. И Марфа просила. Уж так рада старуха, так рада! А то, может, все животноводство отдайте ему. Ведь фронтовик теперь, заслуженный. Внуши Захару...

Устин почувствовал, как теплеет его бок, открыл глаза, высунулся из воротника.

Солнце по-прежнему стояло невысоко, но все-таки оно пригревало. Лошадь тащилась теперь шагом, задние ноги ее устало заплетались. Степь просматривалась далеко-далеко, синеватой дымки не было.

Пистимея сидела все так же прямо, как деревянная. Подтаяв от солнечного тепла, с ее шубы клочьями сваливался куржак, отчего вся спина была пестрой, как шкура линяющего зайца.

Устин так и не понял, дремал он или находился в каком-то нездоровом забытьи.

Вдруг ему показалось, что ведь он действительно нездоров, он не мог не очнуться от этого забытья. Он мог бы вот так и умереть, окоченеть в этом своем тулупе. И Пистимея, увидев, что он замерз, остановила бы лошадь, испуганно потрясла бы его за плечо. А потом... потом успокоилась бы и спокойно вывалила его из тулупа на землю, закидала снежком...

И Устину стало жутко. Белая заснеженная степь захлестывала со всех сторон, снежные волны накатывались и накатывались, Устину показалось, что он тонет, задыхается. Захотелось вдруг услышать живой человеческий голос, хоть чей-нибудь, хотя бы своей жены.

— Пистимея! Пистимея!.. — торопливо крикнул он, с трудом проглатывая ком, заткнувший ему горло.

Она отогнула воротник тулупа, показала одни глаза.

— Чего тебе?

Действительно, чего ему? Пока Устин соображал, Пистимея отвернулась, проговорив:

— Скоро приедем. Эвон домишки крайние видны.

Устин помолчал с минуту, может, с две и неожиданно закричал сердито, с нескрываемым злорадством:

— А вот с Егоркой Кузьминым я сам, сам, сам...

— Чего сам? — опять отвернула она до половины лица стоячий воротник тулупа.

— А так — сам, и все! Без твоей помощи, без твоей! Это уж ты потом, сучка старая, руководить начала, когда уже война кончилась. Тоже мне: «Внуши Захару...» Без тебя-то не знал!..

Устин дышал торопливо, точно боялся, что им двоим не хватит воздуха в этой огромной, беспредельной степи. Пистимея покачала головой:

— Горячка у тебя. Потерпи, говорю, Озерки близко.

Устин хотел сказать: «Дура ты, какая еще горячка?» Но не сказал, потому что принялся думать о Егоре Кузьмине.

«Накладывать лапу» на Егора он начал действительно самостоятельно. После истории с мешком пшеницы, вместо которого он заставил Егорку вернуть четыре, парень совсем было раскис, но Устин сказал ему:

— Не вешай носа, а то уронишь где-нибудь. Ты слушай меня.

— Может, ты заставишь еще мешка четыре вернуть, а я — слушай! — огрызнулся Егор. — Эдак догола разденешь.

— Могу раздеть, а могу одеть.

— Как же это так? — Егорка недоверчиво приподнял брови, почесал ладонью изрытую оспой щеку. — Интересно бы испытать.

— Испытаешь, коли умным будешь. От оспы-то тебя тоже я вылечил.

— Ну?

— Я дуги гну, — шуткой закончил Устин. — Нехитро ремесло, а кормит. Приходи, погляди. Смекалистый — так научишься.

Егор, сощурившись, поглядел прямо в черные глаза Устина и в задумчивости опять почесал пятерней рябую щеку.

Егорка оказался смекалистым. В этом Устин убедился очень скоро.

Как-то вечером Егор ехал мимо тока на бричке, в которой лежало пласта четыре свежей отавы. Устин окликнул его:

— Кузьмин! В деревню, что ли?

— Ага.

— Подверни-ка.

Егор подвернул.

На току стояли мешки с пшеницей, которые не успели днем увезти в амбары. Егор подъехал прямо к мешкам, спрыгнул на землю.

— Чего тебе?

— Я с тобой поеду. Погоди меня с полчасика. Я сейчас — И ушел в сторожку вместе со сторожем тока Илюшкой Юргиным.

Больше на току никого не было. Егорка огляделся, быстренько сбросил траву, закинул на бричку четыре мешка с зерном, а сверху прикрыл травой.

Вскоре вышел из сторожки Устин, взобрался на бричку:

— Поехали.

Дорогой Устин запустил руку под траву, спросил:

— Чего у тебя там?

— А дуги, дядя Устин.

— Ну-ну...

— Я тоже помаленьку гну.

— Научился, вижу. — И полюбопытствовал с усмешкой: — А коли мать твоя обо всем узнает? Ведь в какой-то заповеди... этого... Моисея, что ли, написано: «Не кради».