Анатолий Иванов - Тени исчезают в полдень

Клашка тоже застеснялась. Опустила голову, тихонько отняла руку.

— Ну уж... ладно, ты поправляйся быстрее. А мне знаешь как от матери попало?

Вскоре Федька выздоровел окончательно. К нему быстро стали возвращаться силы, бледные щеки зацвели румянцем. Однажды вечером в комнату Пистимеи, где спал теперь Федька, вошел Устин. Мальчик даже вздрогнул.

Несколько минут они смотрели друг на друга: Федька — сидя полураздетый на кровати, Устин — стоя у двери, ухватившись за косяк. Устин загораживал своим большим телом весь дверной проем, словно боялся, что сын сорвется с кровати и выскочит из комнаты.

Федька, однако, сидел спокойно. Он только подобрал с пола босые нога и спрятал их под ватное стеганое одеяло.

— Ну?! — вопросительно произнес Устин.

— Чего «ну»? — переспросил Федька упругим голоском.

— С-сопляк, вот что! Ишь что выкинул! А о батьке вон деревня вся звонит.

— Я ничего не выкидывал... Теперь вот в школе на другой год остался.

— Феденька, сыночек, как ты отцу родному отвечаешь? — поспешно сказала Пистимея, укачивая годовалую Варьку.

— Ты помолчи! — оборвал ее Устин, взмахнув рукой.

В комнате долго копилась тишина. Слышен был только скрип люльки, подвешенной к потолку. Устин все так же стоял у двери, Федька все так же сидел на кровати. Они в упор смотрели друг на друга: отец — с немым бешенством, которое, казалось, вот-вот помутит ему разум, а сын...

В Федькином взгляде было все — и испуг, и обида, и безмолвный детский укор. Но сквозь все это пробивалось, ясно просвечивало такое откровенное упрямство, что Устин невольно еще крепче ухватился за косяк. Еще вот секунда-другая, и если Федька не опустит свои глаза под его, Устиновым, взглядом, если не отвернет лицо, то... может произойти страшное, самое страшное...

— Отвороти глаза!! — прорычал Устин.

И Федька... Нет, сын не отвел глаза. Он только...

Устин не видел, что сделал Федька. Может быть, усмехнулся. Но Устин почувствовал, почти физически ощутил, как полились из глаз сына вместе с упрямством обжигающие струйки ненависти, презрения и... насмешки. И вот эта насмешка, эта последняя струйка была самой горячей...

— Федька-а! — В этом крике Устина прозвучала и угроза, и мольба, и отчаяние.

Федька стремительно привстал на постели. Он стоял на четвереньках, сжавшийся, готовый к отчаянному прыжку. Его напружившаяся фигурка, как в темном зеркале, отражалась в стеклах окна, возле которого стояла кровать. «И прыгнет сейчас на меня, как рассерженный хорек, вцепится зубами в горло, — мелькнуло у Морозова. — А то в окно сиганет, прошибет головой стекло. И тогда Большаков опять...»

Вот это-то «опять» и остановило, пожалуй, Устина. Остановило еще до того, как Федька сказал:

— Если ты хоть шаг сделаешь ко мне... я... в окно...

— Феденька, сыночек! — опять запричитала Пистимея. — Стекло резучее, в кровь покалечишься, глаза выколешь. Да и мыслимое ли дело против отца, родителя... Ведь не простит Господь Бог тебе во веки веков...

— Замолчи ты!! — опять оборвал жену Устин Морозов.

Он прокричал это с такой яростью, с какой никогда не кричал на жену, — аж стекла зазвенели. Прокричал — и замолк, сел на скамейку. Посидел, подумал о чем-то и сказал:

— Испугался он твоего стекла, как же... Он, видать, не то что глаза... Зажми ему, зверенышу, голову — он, однако, перестригет шею да все равно уйдет. Хоть от родителя, хоть от крестителя... Ну и пусть живет как знает...

И с этих пор Устин Морозов оставил сына, отступился. И жене запретил вмешиваться в Федькину жизнь.

Родители жили сами по себе, Федька — сам по себе. Мальчик никогда не обращался ни к отцу, ни к матери со своими просьбами, никогда не спрашивал совета. Был он тих, задумчив и часто очень печален. Казалось, он все время думает и думает о чем-то, старается решить какой-то очень трудный вопрос и никак не может.

Зимой Федька целыми днями пропадал в школе, летом — с ребятишками на Светлихе или в тайге. Приходя домой, усталый и проголодавшийся, не просил, как другие дети, поесть, а молча и терпеливо ждал, когда мать соберет на стол. Куски брал осторожно и боязливо, точно опасался, что отец ударит по рукам.

— Чего ты, Феденька, какой-то... — начала было однажды Пистимея.

Но Устин звонко хлопнул по столу тяжелой, как камень, ладонью.

— Не лезь! — Подвигал бородой из стороны в сторону и добавил, усмехнувшись: — Я сказал — пусть живет...

Усмешка эта потонула где-то в бороде, затерялась, как дождевая капля.