Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I

— Для кого трухлявый, а для тебя золотой, может, — усмехнулся Инютин. И вдруг, видя, что Федор опять хочет швырнуть деньги, дернул желтыми, сухими губами, задрожал в гневе. — Д-думай, ноздря сопливая! Единожды раззявил рот, вывалилось счастье, так вдругорядь покрепше зажимай… ежели не совсем дурак! И не вздумай у меня урусить, я те на всю жизнь тогда прижгу тавро, как жеребцу на холку. Я не постесняюсь про Антона-то! Ступай! Ступай — и думай. В воскресенье к вечеру придешь, скажешь, согласен ли. И первую трешницу получишь. — И, подтолкнув его к двери, зашептал сразу как-то мягко, вкрадчиво: — Делов тут у тебя — послушать да сказать… Задарма деньги. А я не обижу нужного мне человека никогда. Думай, Федьша, ты парень неглупый. Жду, жду в воскресенье…

В воскресенье Федор пришел к Демьяну Инютину и, краснея, все же получил первую трешницу.

Сына своего, Кирюшку, чахлого, желтого, как трава на гнилом болоте, Демьян Инютин долго учить не стал. Несколько лет Кирюшка вместе с Анной Кафтановой походил в Шантарскую церковноприходскую школу, и Демьян решил — хватит. Он давно определил сына на свое место, а тут грамоты большой не надо, была бы сообразительность да хватка пожестче.

Однако на свое место он определил сына, так сказать, на самый последний случай. В первую же очередь он лелеял в душе другие, шибко затаенные пока, мысли. Что же, думал он, ворочаясь в постели без сна, Анна Кафтанова и Кирюшка одногодки ведь. Придет пора, и мужик Анне потребуется…

Забившись глубоко под стеганое одеяло, в душную темноту, Инютин строил план за планом. Вот женится Кирьян на Анне, да… Сам Кафтанов быстро стареть начал, крепенько пьяные кутежи его поизносили. Ему бросить бы все это, а он не унимается, на пару с сынком Зиновием «собачники», как старый Силантий Савельев говорит, устраивают теперь. Ну, пущай устраивают, очень может быть, что обопьются когда да и… Ведь бревнами иногда на заимке валяются, ни уха ни рыла не вяжут. В такой-то зимний вечерок натопить пожарче печи да трубы пораньше закрыть, покуда синие угарные язычки еще меж углей шевелятся… Постонут-постонут в тяжком хмельном сне, да и затихнут… Пущай разбираются потом. Угорели и угорели по пьяному делу, обыкновенный случай. И тогда что? Окромя Анны один Макарка из кафтановского роду останется. Ну, да младенец мало ли от чего помереть может? По недогляду чугунок с кипятком на себя опрокинуть может али, наоборот, застудиться на морозе. Да-а, все может случиться. Были Кафтановы, да вышли все. И остались одни Инютины, начался их род…

От таких мыслей Демьян сам угорал будто под одеялом, огненно-рыжая борода его мокла, он выпрастывал лицо на воздух, жадно дышал.

Мечты эти были сладостны, но Инютин понимал, что до осуществления их далеко, далеко… Может быть, они и вообще несбыточны. Главная причина — очень уж хил и немощен Кирюшка, невзрачен. Ну до того непригляден, что Кафтанов сказал однажды: «Какой-то он у тебя… В его рту мухам удобно спариваться…»

Временами Демьян ненавидел единственного сына за его хилость. Но все-таки упрямо думал: ничего, подрастет, окрепнет, вольются в него соки… И выговаривал чуть ли не каждый день ему:

— Гляжу — с Настасьиной Анфиской все в пыли копаешься. Что те эта нищенка? Ты с Анюткой Кафтановой дружися.

— Анютка царапается шибко, — колупая в носу, отвечал Кирьяы. — А Анфиска добрая.

Но пока, в общем, Демьяна не шибко беспокоило, что его сын выделяет в детских своих играх Анфису — девочку худенькую, темноглазую, длиннорукую, похожую на затравленного зверька.

Встревожился он, когда Кафтанов отправил дочь в Новониколаевскую гимназию. Но виду не подавал, только при случае говорил, вздыхая:

— Дай-то бог ей ума-разума набраться, настоящей барыней будет. Только гляди, Михаил Лукич, девка деревенская, доверчивая, в городе там ухари разные, испортят живо девку либо еще что… Что тогда? Приползет ежели за ней дурная славушка, сам знаешь, до смерти не отцепится, не житье, а каторга ей в деревне будет. Ну, да в городе, может, думаешь на жительство ее определить. Тогда ничего…

Недавно Макарка, находившийся после смерти матери под приглядом Лушки Кашкаровой, захворал, проболел всю зиму почти. Кафтанов, испугавшись за его жизнь, перестал даже пить.

— Чужое дитя — всегда без глазу, — несколько раз говорил Инютин. — Гляди, Михаил Лукич… Ты хоть гневайся не гневайся, а я правду говорю. Чужая кровь не зовет. А у тебя своя нянька есть, Анна-то…