Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I

Савельев хмуро молчал, серьезно собирал на лбу едва приметные морщинки.

— Значит, ты от Макара хочешь… уехать от него?

— Ну да! Ну да! — воскликнул Кашкаров, взмахнул рукой с зажатой в ней лыжной палкой. — Именно… Он ведь опять будет заставлять меня, как из тюрьмы придет…

Шантара, придавленная толстыми, заснеженными крышами, мерцала вдалеке тусклыми огоньками, небо над ней было темным, лишь в одном углу, там, где находился завод, стояло жиденькое зарево. Казалось, дунет слабый ветерок — потушит и зарево, и все робкие, тоскливые в этой темени огоньки.

— Пропаду я иначе, Андрюха, — еле слышно сказал Витька.

Савельев по голосу догадался, что губы у Витьки дрожат, и подумал, что он и в самом деле пропадет.

— А может, сказать, где барахло-то спрятано?

— Что?! — крикнул Витька испуганно. — Я слово дал…

— Кому ты его дал-то? Подумаешь…

— Все равно, — упрямо повторил Кашкаров. — Я же толкую тебе: не в том дело — кому, а в том, что дал. Как ты не поймешь?

Кашкаров все больше удивлял Андрейку. Ему нравилось, что он такое значение придает данному слову, и в то же время все маленькое Андрейкино существо возмущалось чем-то.

— Эдак ты и любому можешь довериться и слово дать, — сказал он. подумав. — На фронте всякое может случиться. К примеру, поймают тебя фашисты, ты их напугаешься, как Макара, и тоже…

Под Витькой скрипнули лыжи, он покачнулся, и Савельеву показалось, что Кашкаров сейчас размахнется и ударит лыжной палкой, а потом, рассвирепев окончательно, повалит его в снег, будет молотить молча, долго, безжалостно… Но он не ударил, он только еще раз переступил лыжинами и тихо произнес в два приема, будто задыхаясь:

— Эх… ты…

И пошел прочь, в темноту, маленький, жалкий, беспомощный.

— Витька! Вить…

Андрейка понял, что смертельно обидел товарища. Он побежал за ним, прося остановиться, но Кашкаров только прибавлял ходу. Тогда Андрейка собрал все свои силенки и, поравнявшись, схватил его за руку, остановил.

— Па-ашел ты… — Витька рванул руку.

Из-за Звенигоры выплыл осколок луны, покатился над землей, не очень высоко. Светлее от этого не стало, только синевато заблестели крыши домов в Шан-таре да колючими искрами вспыхнули макушки холмов, с которых недавно катались ребятишки.

Такие же искорки, как на снегу, разве чуть покрупнее, подрагивали на Витькиных ресницах.

— Ты хороший, Вить, я знаю, — виновато проговорил Андрейка. — Ладно, Витя. Только как сейчас до фронта доберешься? Никак это невозможно. Зима… Придется лета ждать. Понимаешь?

— Не глупый…

— А поближе к весне все обтолкуем.

— Значит, берешь?

— Обтолкуем, говорю, — солидно проговорил Андрейка. — Но гляди — ни гугу…

— Немцев-то, по радио говорят, погнали уже.

— Ничего… Семка считает — война долго еще будет, — успокоил его Андрейка. — И я по карте глядел — много они нашей земли заняли. Не так-то легко их выбить теперь.

Ущербная луна все выше забиралась на небо, скользила в холодной, темной пустоте, уныло смотрела на землю.

— А Макар этот, проклятый, вовсе и не брат мне, — неожиданно проговорил Витька. — Мать всегда говорила, что брат, а он не брат. Макар с Ленькой сидели за столом, водку пили, разговаривали, а я на печке лежал и все слышал. А тебе… тебе вот он родной дядя.

— Это с какой же стороны? — Андрейка подумал, что Кашкаров шутит. — У меня всего два дядьки есть — дядя Иван, что в Михайловке, и дядя Антон, который директор завода.

— С обыкновенной, — проговорил Витька зло и мстительно. — Макар-то родной брат твоей матери.

— Хе-хе! — нервно рассмеялся Андрейка. — Ври больше! Разве я бы не знал…

— Если Макар врал Леньке, значит, и я вру.

И он, обойдя Андрейку, побежал к мерцающим деревенским огонькам. А Савельев, растерянный, остался на месте, тупо глядел, как удаляющегося Витьку съедает, точно рассасывает, темнота. Но ему казалось, что это не Витька, а сам он, Андрейка, растворяется во мгле, исчезает, превращается в черный ночной туман, в ничто.

Федор все сидел на голбчике, задумавшись. Он как-то и не заметил, когда ушел Андрейка, когда появилась Анна, очнулся от запаха парного молока.

В доме было пусто и тихо, покашливал только дед в соседней комнате. Но Федор знал, что сейчас вернутся с работы Марья Фирсовна и Семен, прибегут из школы Ганка с Димкой, дом сразу станет тесным, гулким, чужим, превратится в вокзал.

— Рано ты сегодня, — сказала Анна, разливая по крынкам молоко. — Я ужин еще не состряпала.