Василий Аксенов - Третья мировая Баси Соломоновны

Сквозь седые, все еще густые пряди больной принялся истово массировать правую часть головы, пытаясь вспомнить, что стало причиной запрещенного медиками резкого движения, но так и не вспомнил. Кто-то с беспощадностью ката упорно вколачивал в его череп белые от пламени гвозди, раздиравшие надвое не только мозг, но и раскалывавшие черепную коробку. Неужто изъеденное метастазами правое полушарие еще что-то соображало или за двоих трудилось только левое?

И левое это вдруг вспомнило роковой вопрос, которым он в последние месяцы себя изводил. Повергался ли по утрам в мир нестерпимой боли тот другой тоже? Неужели такие же добела раскаленные гвозди уходили и в его серое вещество, породившее столько роковых идей и химер? «Иначе быть не могло!» — в который раз отвечал он сам себе — у него была эта же безжалостная болезнь, крупицу за крупицей пожиравшая бесценное достояние человека, которым Провидение пытается осознать самое себя.

«Нет, нет, нет!» — вопила боль из закоулков обреченного мозга — он не мог страдать так же, сходить с ума от раскаленных этих гвоздей, от рвотных головокружений, от невыносимых сновидений. Он извелся от мук куда более страшных, его раскаленные гвозди были длиннее, головокружения нестерпимее, галлюцинации — чудовищней. У него ведь не было того, другого , который есть у меня. Он не мог, не должен был изведать это спасительное для меня чувство торжествующей наперекор всему справедливости, праведности непрощения!

Старик не заметил, как отвлеченная мыслями боль несколько поумерилась. Когда в палату вошел окруженный ассистентами заведующий отделением и самым обыденным голосом спросил: «Ну-с, как у нас дела?», старик заговорщически, как ему самому показалось, улыбнулся и бодро ответил:

— Ничего, спасибо, профессор. Все терпимо. Все вполне терпимо…

После завтрака в наглухо зашторенной палате полагался короткий перерыв, а затем — процедуры. Но укладываться не хотелось — в теле оставалась опаска: вдруг задремлешь и опять боль…

Внезапно приотворилась дверь, и в палату торопливо вошел профессор. По сравнению с пациентом он выглядел чуть ли не карликом — поджарым коротконогим узкоплечим затворником, хотя осунувшееся, слегка помеченное желтизной лицо излучало особое мужество, свойственное разве что тем, кто наблюдал не один десяток страдальческих кончин, мучительно ощущая при этом собственное бессилие.

Старик относился к нему уважительно — ему импонировала суровая прямота коротенького человека, добротность его знаний — причем не только нейрохирурга, но и нейропсихолога. И еще — готовность прибегнуть ко всем дозволенным, а то и недозволенным средствам, лишь бы сломить неумолимого противника или хотя бы с честью выйти из проигранного боя, оставив обреченную жертву лицом к лицу со смертью.

— Не возражаете, если я отниму у вас несколько минут? — со странной робостью в голосе спросил врач и, не дожидаясь ответа, опустился рядом на стул.

Старик неопределенно взмахнул рукой:

— Это вы-то отнимаете минуты, профессор? Полноте! Вы их великодушно дарите! Рад, что вернулись. В вас так удачно соединяются черты приносящего последний обед, дарующего последнюю утешную молитву и облачающего смертника для встречи с народом у ступенек эшафота, что…

— Ну и расписали! — притворно возмутился врач. — Судя по вашему утреннему ответу, можно было ожидать шуток и поостроумнее.

— Простите, профессор. Вы же прекрасно знаете, что у подобного рода пациентов случаются и не такие обмолвки…

— Вот тут вы, уважаемый Матвей Исаакович, ошибаетесь! В том-то и дело, что вас никак нельзя отнести к этой категории больных. Должен признаться: я в некотором смысле озадачен — вернее, удивлен, что вы как раз не из «подобного рода пациентов».

— Не потому ли, что я так долго тяну и никак не полажу с безносой? Вас что, и в самом деле смутили затянувшиеся с ней торги? Или мы ставим под сомнение какие-то ученые постулаты?

— Не получится у нас беседы, уважаемый Матвей Исаакович. Не то у вас сегодня расположение духа. Жаль. Хотя, если вникнуть…

— Ах, профессор! Я же понимаю, что вам хочется уяснить причины моего утреннего настроения. К сожалению, это долгий разговор. А я, простите, уже выдохся. Не получится поговорить… Очень жаль. Я ведь ждал вас, профессор, знал, что вы придете. Да вот — скис. Может, при следующей встрече смогу вам кое-что открыть. До свидания…

«Он еще больше осунулся, — подумал профессор, когда на следующий день увидел больного. — Неужели прежний прогноз был верен? В последние дни я уже готов был от своих предположений отказаться. Странный больной, невероятная живучесть…»