Михаил Елизаров - Pasternak

— Е-есть.

— Песик?

— К-кошка! — отрывисто и безумно рявкнула Еникеева.

— Замечательно! Все кошечки очень любят йогурт… И мы тоже любим йогурт… Покажем, как мы любим йогурт!..

Доктор резко нагнул Еникееву, но та в последний момент отвернула лицо, вымазала щеку и ухо, затрясла головой, и йогуртовые хлопья полетели во все стороны. Еникеева пустила слюну и завыла.

— Да сделайте же с ней что-нибудь! — крикнул Доктор, теряя терпение.

Ярцева цепко схватила свободной рукой Еникееву за волосы. Доктор вывалил на покойницу остатки йогурта.

— Если ты, гнида, — предостерегла Ярцева, — опять все испортишь, будешь всего мертвяка вылизывать…

— До этого у нас дело не дойдет, — бодро вступился за Еникееву Доктор. — Потому что у нас послушная девочка, красивая… Вот, умница! Одним махом, давай, как лекарство!..

Еникеева, открывшая было рот, чтобы отдышаться, захлопнула его и принялась дергаться всем телом из стороны в сторону.

— Так она опять у нас все разольет. Упростим задачу, — Доктор пальцем подхватил с кожи покойницы мазок йогурта. — Не кривимся… Палец абсолютно стерильный… Зажим!

Ярцева молниеносно наложила скобу из острых ногтей на скулы Еникеевой и сдавила. Плотно сжатые губы вертикально расползлись. Доктор ловко воткнул в открывшуюся щель палец, провел им по нижним зубам, освобождая от йогурта. Еникеева, чувствуя поражение, попыталась вытолкнуть пищу языком. Доктор навалился на нее сзади, обхватил под подбородком, стягивая ее челюсти стальным захватом.

— Не дайте ей сплюнуть! Проследите, чтобы она проглотила! Это жизненно необходимо!

Еникеева, силясь открыть рот, пучила глаза и вырывалась.

— Жри, паскуда! — обессиленно кричала Ярцева.

Мизрухин, до того момента сравнительно безучастный, уверенным движением сплющил Еникеевой ноздри. Какое-то время она сопротивлялась, потом по ее горлу пробежала долгожданная глотательная судорога, и Еникеева затихла.

— Готово! Получилось! — сказал Мизрухин, и набрякшая чувствами тишина взорвалась оглушительными аплодисментами.

Хлопали студенты, Доктор, мертвецы и анатом Николай Ефимович.

— Запомните этот день, Мизрухин, запомните на всю жизнь! И вы, ребята, тоже. Нам с вами довелось стать свидетелями удивительного события — рождения нового человека. Бездельник и неисправимый троечник канул в небытие, а на смену ему пришел медицинский работник. Поздравляю тебя, родной, мы все тебя поздравляем!

— Ай бравушки, ай бравушки! — приговаривал Доктор.

— Где я? — раздался оглушенный голос Еникеевой.

— Среди друзей, — сказал Доктор.

— Я что, сознание потеряла?

— Я бы сформулировал по-иному, — он улыбнулся. — Скорее, приобрела.

— Самое начало помню… — медленно сказала Еникеева. — Возле стола стояли, мне потом плохо стало, а дальше как отрезало, — она покачала головой.

Доктор постучал скальпелем по кафелю стола.

— Дорогие коллеги! Сейчас вы продолжите вскрытие. Но я еще на минуту злоупотреблю терпением нашей гостьи… — он глянул на покойницу. Она в ответ понимающе кивнула, начиная заблаговременно раскладывать на столе свое поломанное тело.

— Мне хотелось бы подвести некую логическую черту всему произошедшему. На ум пришла одна цитата из романа нашего великого писателя Бориса Пастернака, которую он адресовал всей мыслящей интеллигенции устами своего любимого героя, доктора Юрия Живаго. По моему мнению, этот текст не только не утратил своей актуальности в наши дни, но, напротив, обогатился новыми трактовками…

Лица студентов высушила проступившая изнутри вдумчивость. Николай Ефимович неестественно длинными руками обнял всю группу за плечи, как на коллективной фотографии. Еникеева бесстрашно замерла у прозекторского стола, возложив ладонь на мертвеца, точно заряжаясь от него будущим ледяным спокойствием. Стремительно возмужал Мизрухин, суровая Ярцева сделалась еще мрачней и строже, как гранитное изваяние отваге фронтовой медсестры.

Доктор торжественно произнес:

Но книга жизни подошла к странице,

Которая дороже всех святынь.

Сейчас должно написанное сбыться,

Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь, ход веков подобен притче

И может загореться на ходу.

Во имя страшного ее величья

Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,