Михаил Елизаров - Pasternak

Хлебники ходили по квартирам и попрошайничали. Милостыню они брали только хлебом и, получив его, тут же садились на пол, поедая в демонстративном смирении с земли.

Мартынов проповедовал следующее: «Через фрукт мы согрешили. Получаем же искупление через Хлеб, ибо он плоть и кровь божья. Хлеб есть Иисус Всему Голова. И есть надо только хлеб, а кто ест яблоки, тот грешит. Хлеб — азбука пищи. В раю человек был сыт и собой достаточен. Во грехе фруктовом человек оскорбил свой хлеб, отделился от Бога и получил в наказание голод, крест утробы нашей. И теперь должен добывать Бога в труде из земли. Голод, утоленный хлебом, есть голод духовный. Остальным же утоление — животное». После чего Мартынов вкушал с земли хлеб и топтал яблоки.

Сережа Цыбашев, и так боявшийся всего, стал бояться даже хлеба.

Знания Мартынов черпал из Библии, которую он никому, однако, не давал в руки. Кто-то из отступников тайно завладел текстом и с начальных же глав укрепился в новой ереси, основанной на словах первой книги Бытия: «И сказал Бог: вот Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя; вам сие будет в пищу».

С вырванной страничкой отступник ходил по дворам, объясняя, что весь мир сотворен в пищу человеку, и потому любое поедание священно, а не только хлеба. Новохлебник говорил: «В пищеварении мы преобразуем малодуховные растения и мясных животных в питательные элементы души и этим вочеловечиваем их».

Выступления спровоцировали появление экстремистской фракции новохлебничества. Их пророк, инвалид ног Панкратов, утверждал, что всякая пища — есть Бог. У новой ереси оказались последователи, ибо людям надоело вкушать один хлеб, и многие стали истово поклоняться любому продукту питания, будь то колбаса или плавленый сырок. Гастрономы или продовольственные ларьки объявлялись Домами Бога.

Сам пророк Панкратов принял мученическую кончину, подавившись во сне зубным протезом. Но до этого он успел испугать Цыбашева. Огромный, седой и бородатый, он сидел во дворе, заправив под себя пустые штанины, и жадно поглощал пищевую милостыню. Завидев робкого Сережу, сказал: «Знаешь, почему покойник в гробу выгнивает до костей? Потому что его не кормят, и он объедает себя изнутри, чтобы не голодать. Вначале щеки, потом остальное…»

Сережа Цыбашев перестал есть. Участковый педиатр хитростью выпытал часть его страхов и посоветовал обратиться к детскому психиатру.

Потом отец сидел у Сережиной кровати, кормил сына с ложки манной размазней и проводил долгие философские терапии, частенько не отдавая отчета, что перед ним просто запуганный шестилетний ребенок: «Религия — это детство человеческого ума, нуждающегося в суровом родителе. У духовно взрослого человечества нет потребности в боге, ибо люди могут сами, сознательно, без необходимости высшего надзора, следовать законам добра…»

Охваченный мыслью, он вскакивал и начинал кружить по комнате как некая богословская бабочка: «Сложно ответить однозначно: есть ли творец? Он был и ушел. Возможно, даже не существовал. В любом случае, он прячется от людей. И не стоит преследовать его своей любовью, как навязчивые поклонники. Бог существует за пределами любой веры и совершенно в ней не нуждается. И самое интересное — вера не нуждается в том, чтобы Бог своим существованием оправдывал ее. Она тогда утратила бы свойства веры и стала бы фактом…»

Отец кидался к Сереже и собирал ложкой с его губ и подбородка вытекавшую как пена кашу: «Пусть мы умрем и, скорее всего, не воскреснем. Но уже в этом мне видится испытание… — он мечтательно улыбался. — Помнишь, мы читали „Незнайку в Солнечном городе“? Волшебная палочка давалась только за бескорыстные поступки. Бессмертие нельзя получить по расчету. Только тот, кто действует бескорыстно, заслуживает его…»

Отец грел свои тонкие дрожащие пальцы о растрескавшийся кафель печки: «Милосердие — единственное, что имеет ценность само по себе. Религия подменяет милосердие системой посмертного воздаяния. Наше советское общество отошло от религии, но число добрых поступков не уменьшилось, и само милосердие стало искренней от своей беспричинности. В религиозных костылях нуждаются только люди слабые, не имеющие сил совершать милосердные поступки бескорыстно…»

Сережа, погруженный в страх, выглядывал из него как из дупла, и видел в огненных отблесках лицо отца, присевшего у открытой печной заслонки: «Я тоже слабый человек. Но вот, что мне кажется. За всю историю человечества возникло множество различных религий, и для меня это сигнал того, что Бога просто невозможно заменить какой-то идеей, и уже одним этим он являет нам себя. Он там, где кончаются все идеи Бога, среди добрых работящих людей, живущих честной серединой бытия в неверующей вере…»