Леонид Левонович - Ветер с горечью полыни

И в этот раз внутренний голос не смолчал: куда рвешься, куда летишь сломя голову? Побудь в родительской хате, отведи душу, поговори с родной сестрой, она ж у тебя осталась одна. И рюмку выпей, не выпендривайся, хоть выспишься, может, по-человечески.

Три полных граненых стограммовки глухо стукнулись боками. Четвертая, налитая наполовину, осторожно дотронулась до каждой полной. Марина, бывшая медицинская сестра, опрокинула свою неполную чарку первой, словно подтверждала мужнины слова: мы не пьем, а лечимся.

Выпили и мужчины: бывший финансовый агент, бывший участковый инспектор, бывший секретарь обкома партии. Разбушевавшийся «мирный атом» приравнял, причесал их под одну гребенку, и всем готовил одинаковую долю — кому раньше, кому позже.

В этот момент никто из них не думал про какие-то там невидимые радионуклиды. Молчал и внутренний голос Андрея. Зато сам хозяин раздвоенной души и внутреннего голоса ощутил, как теплая волна покатилась, разлилась по груди и отозвалась хмельной веселостью и успокоенностью в голове. Шевельнулась теплая волна благодарности Ивану Сыродоеву за блестящие коньки-снегурки, которые ему, Андрейке, приходилось привязывать к бахилам, поскольку своими клешнями коньки могли цепко держаться лишь за каблуки и подошвы ботинок. А ботинок у маленького Сахуты не было.

Захотелось обнять по-дружески зятя Бравусова, который оставил свой дом в «чистой» деревне и перебрался к Марине. И она теперь расцвела, как цветет георгина поздним бабьим летом. Мелькнуло в затуманенной голове и воспоминание о Полине, она тоже напоминала ему позднюю георгину, расцветшую вопреки разным житейским проблемам и поздней зиме. Андрей думал о ней, и в душе вызревала надежда на радость.

А еще подумалось, что в послевоенные годы Бравусов, Сыродоев и председатель сельсовета Свидерский воплощали в прибеседских деревнях советскую власть. Первым ушел из жизни самый преданный борец за эту власть Роман Свидерский. В тот год, когда умер Сталин, председателю Белогорского сельсовета угрожал суд за рукоприкладство и превышение полномочий. И он, бывший фронтовик-орденоносец, безжалостный враг самогонщиков, расплющенный жизнью и своей собственной жестокостью, ненавистью сельчан — зарубил жену топором, сам повесился с надеждой, что советская власть не оставит шестерых его детей — круглых сирот.

То жуткое происшествие, а потом похороны ясным апрельским днем Свидерского и его жертвы навсегда запало в душу семиклассника-отличника Андрейки Сахуты. Желтый песок свежих могилок, желтые лица покойников в ласковом свете весеннего солнца, молчаливые, мрачные мужчины. Заплаканные красные глаза женщин. И веселый птичий гам на кладбище: галки да грачи строили гнезда. Птицы славили весну. Они славили жизнь!

Тот далекий день вспомнился Сахуте и сейчас. Но он отогнал прочь жуткое воспоминание. Вместе с Бравусовым закатили мотоцикл во двор. Потом еще долго сидели за столом. Пили мало, говорили про житье-бытье, а больше — про политику. Марина, увидев, что глаза брата уже слипаются, он едва сдерживает зевоту, решительно остановила своего говорливого мужа:

— Володя, полно тебе болтать. Человек с дороги. Андрей, постель приготовлена. Можешь ложиться.

— Да. Маринка. Хвактически, пора уже на боковую, — широко, смачно зевнул Бравусов.

…В это время собирались укладываться спать в единственной, но не одинокой хате, стоявшей в переулке возле Кончанского ручья. Петр Мамута был доволен, что удалось выхватить у природы тихий погожий денек и утеплить пчел — самая неотложная и самая тонкая работа: от нее зависит зимовка крылатых подружек, где-то сплохуешь осенью, потом уже ничем не поможешь. Поэтому настроение у пасечника было приподнятое, добродушное. Поспособствовала этому и встреча с любимым учеником. Возвращение Андрея Сахуты в родные места из столицы вынуждало Петра Евдокимовича веселей смотреть на свою жизнь в зоне.

Особенно обрадовало знакомство со столичным гостем Юзю. Это ж надо! Высокий партийный начальник вернулся сюда, в зону, его приманил отеческий уголок, а ее, Юзю, позвала в Хатыничи давняя, тогда грешная, любовь, а теперь любовь к законному мужу. Петр и Юзя будто стремились кому-то доказать — а прежде всего самим себе, что можно жить и в зоне до пятнадцати кюри. И не существовать или выживать, а жить полнокровно, заниматься любовью, да так, как не умели в молодости. Потому что ничего и никого не боялись, пришло умение и не оставила сила, не исчезло молодое желание. Юзя в сладком плену ранее неведомого ей оргазма смело стонала и кричала на весь дом. Никто из соседей не мог подслушать и позавидовать их счастью. Их радости в радиационной зоне.