Леонид Левонович - Ветер с горечью полыни

Мощный мужской хохот взлетел над костром и покатился над притихшей Беседью, эхом отозвался в прибрежном лесу.

— Ну, молодчина, Дмитрий! — раскатисто смеялся Шандабыла. — Так, говоришь, наша Ганулька не подвела? Молодежь теперь зубастая. Палец в рот не клади. Смелая, раскованная. Мы были стеснительными.

— Век сексуальной революции. Октябрьская кончилась. Научно-техническая тоже. Сексуальная только начинается, — довольный веселым настроением компании, рассуждал Ракович.

— Это у нас. А на западе уже идет давно, — подал голос молчаливый Акопян. — А в СССР секса нет. На Кавказе мужчины потому и живут долго, что пьют виноградное вино. Не ленятся заниматься любовью. И не только в воскресенье. А и в будние дни. Любят танцевать. Петь.

порывисто подхватил Микола Шандабыла. Давешний хатыничский гармонист словно ждал мгновения, чтобы всей душой отдаться пению.

Пел и Георгий Акопян. Именно эту песню любила его жена. А он сознательно, настойчиво разучивал белорусские песни, чтобы в компании своих здешних помощников, да и начальников тоже, не выглядеть белой вороной. В последнее время активно читал белорусскоязычную прессу, прочитал почти всего Короткевича. Акопян мог свободно говорить по-белорусски, даже чище, ближе к литературному языку, чем к «трасянке» [4] Трасянка — смесь белорусских и русских (иногда еще украинских и польских) слов, выступающая «заменителем» белорусского языка в разговоре. Свидетельствует о низкой языковой грамотности собесянника. — Прим. перев . , которой пользовалась почти вся районная элита. И как только кончилась песня, он первым захлопал в ладоши:

— Ну, молодцы. Я когда-то думал, что хорошо поют только кавказские мужчины. Особенно грузины. Их пение очень слаженное, голоса гортанные. Ну, какой-то удивительный мелодизм. Заслушаться! Так, оказывается, и мы могем!

— Почему ж нет? Могем! Давно не пел с такой радостью. Гори оно гаром то ГКЧП! — махнул рукой Микола Шандабыла.

«Леший с ним, с недостроенным заводом, — подумал Акопян, — когда так славно поется после хорошей чарки и вкусной ухи».

— Я и не знал, что ты етак здорово поешь, — Данила по-дружески обнял молодого лесничего, с которым вместе готовили уху.

— Бабушкина школа. О, она много белорусских песен знает. Ну, и я почти все выучил, — и, как бы в доказательство своих слов, затянул, сначала тихо, нерешительно, будто вспоминая мелодию:

Микола Шандабыла встрепенулся, снова отчаянно махнул рукой, будто дирижер, но внезапно как-то притих, закрыл глаза, будто что-то вспоминал из пережитого, подхватил, но негромко, задумчиво:

Солнце спряталось за лесом. Небо на западе наливалось дрожаще-розовой краснотой. Она обещала назавтра ветреный день. Но пока что вокруг царила тишина. И затихла природа не ради того, чтобы лучше расслышать пение своих прихмелевших сыновей. Все в природе ждало дождя, потому что с востока наползала огромная темно-сизая туча. И дождь вскоре хлынул как из ведра, небо аккурат прорвало. Веселое застолье это почувствовало, когда грянул гром.

— На небе свое ГКЧП. И там грохочут танки, — хмыкнул Данила.

Эти слова, будто холодный душ, отрезвили застолье. Что там делается в Москве? Чем кончится эта заваруха? Об этом думал каждый из них. И почти все они желали победы гэкачепистам. Лишь молодой лесничий думал иначе: пусть победит Ельцин, а значит, верх возьмет демократия. Все республики станут самостоятельными, и Беларусь — тоже. И родной язык станет государственным взаправду, и родная песня раскинет широко крылья. Понятно, про свои мысли Дмитрий Акулич не сказал, вслух он произнес:

— Ну что, еще по одной антабке? — не то спросил, не то предложил, обвел веселыми глазами застолье, почесал кончик тонкого носа.

— Какие будут предложения?

— Так, слушай, что все-таки означает антабка? В конце концов, пора уже и открыться. Мне нужно ехать, — вздохнул Шандабыла.

— От, Артемович, не торопись. До утра еще далеко. Перестанет дождь — лучше будет ехать. Водитель накормлен, отдыхает, — успокоил земляка Данила.