Джудит Леннокс - Зимний дом

Когда в субботу утром Джо пришел к Робин, мисс Тернер сказала ему, что мисс Саммерхейс уехала на выходные с мистером Гиффордом. Он ушел, пиная кучи сухих листьев с таким ожесточением, что те долетали до середины улицы.

Вернувшись к себе, Джо понял, что огорчения, которые ему пришлось испытать за два последних года, дошли до предела. Он продолжал держать слово, данное Хью Саммерхейсу, но думал, что теперь это ни к чему. Робин изменилась, стала сильнее и независимее. Хью ошибся — Робин не нуждалась в том, чтобы за ней присматривали. Джо не сомневался, что в конце концов она добьется своего и станет врачом. Роль вроде «кушать подано», которую он до сих пор играл, можно было выкинуть из текста пьесы. Робин по-прежнему любила Фрэнсиса, в то время как его, Джо, положение становилось все более нелепым и постыдным. Нужно было порвать с ней и начать жизнь сначала.

Эта мысль не доставила ему никакой радости. Поняв, что ему необходимо уехать из Лондона хотя бы на несколько дней, Эллиот бросил пожитки в рюкзак, вышел из дома и направился к станции метро. Через полчаса с вокзала Кингс-кросс отправлялся поезд на Лидс. После возвращения из Хоуксдена Джо регулярно писал отцу и часто получал от него почтовые открытки. Эти открытки всегда казались Джо поразительно не подходящими к случаю: два котенка в носке, прикрепленном к бельевой веревке, или красотки на пляже в Скарборо. На обороте Джон Эллиот писал несколько фраз о погоде, заводе и ценах на уголь.

Когда Джо прибыл в Эллиот-холл, отец придирчиво осмотрел его.

— Ну что ж, парень, по крайней мере, ты больше не выглядишь как пугало.

Джо показал ему вырезку из газеты с рецензией на его выставку и услышал в ответ ворчание, которое могло сойти за одобрение. Утром в воскресенье Джон Эллиот провел сына по заводу. Джо похвалил новые станки («Они стоили мне целое состояние») и сфотографировал их. Отец стоял рядом и насмешливо наблюдал за ним, нетерпеливо притопывая ногой; Джо догадался, что это он так гордится своим детищем. Когда они вышли из огромного шумного цеха, отец сказал:

— Джо, пары дней раз в три года недостаточно, чтобы научиться бизнесу.

Они пошли к дому по крутой улице, мощенной булыжником. Вскоре Джон Эллиот остановился и посмотрел сыну в глаза:

— Ты забрал ее фотографию. Мою самую любимую.

— Извини, отец, — пробормотал Джо. — Я сделаю несколько отпечатков и один из них пришлю тебе.

— Да уж не сочти за труд.

Джон Эллиот пошел дальше, с сопением преодолевая крутой подъем.

— Папа, тебе нужно немного отдохнуть. У тебя усталый вид.

Эллиот-старший фыркнул:

— Отдохнуть? Чтобы тут все пошло прахом? Если я отправлюсь отдыхать, тебе достанется пустой сарай и несколько ржавых станков!

Джо задумался о том, что будет, если в один прекрасный день ему придется встать во главе завода. Конечно, кое-что придется изменить; даже Хоуксден не в силах устоять перед требованиями времени. Возможно, «Завод Эллиота» откажется от патернализма столетней давности и этот маленький, закосневший в рутине поселок удастся пинками и волоком втащить в тридцатые годы двадцатого века…

Но это в будущем. А сейчас заголовки утренних газет кричали об итальянском вторжении в Абиссинию — то была первая открытая агрессия фашистского правительства. Далекая война в далекой стране или первый роковой ход куда более опасной игры? Если верно последнее, то он, Джо, не сможет остаться в стороне. В Мюнхене он стоял в стороне, и в «Олимпии» тоже. Но теперь он понимал, что следить, говорить и собирать свидетельства недостаточно. Скоро им всем придется делать выбор и маленькие семейные и домашние бои местного значения уступят место великим битвам.

Джо пошел медленнее, приноравливаясь к отцовской походке. С тех пор как он последний раз побывал дома, Джон Эллиот постарел. Теперь его волосы стали совсем седыми, тело начало усыхать, под глазами и скулами появились мешки. Он больше не был энергичным сильным мужчиной, чьей тяжелой руки и острого языка когда-то боялся Джо. Эллиот-младший взял отца за локоть, помог ему подняться на скользкие мокрые ступеньки крыльца, и его руку не оттолкнули.

После возвращения из Борнмута прошла неделя. Робин делала все, что положено, но ощущала себя бездарной актрисой, играющей в незнакомой пьесе. Она работала в Британской библиотеке, завершая исследование, которое проводила для очередного отцовского друга, а по утрам приходила в клинику. Дни тащились как черепахи, не доставляя ей никакой радости; Робин все сильнее ощущала внутреннюю пустоту и неспособность чувствовать. Если бы она могла испытывать гнев, то злилась бы на Фрэнсиса, лишившего ее не только любви и гордости, но и цели в жизни.