Эли Бар-Яалом - Нора

— Боже, какими мы были наивными! — вздыхает он, и она одергивает: не манерничай.

— Я не манерничаю, это из романса. — Он спохватывается. — Как давно ты мне не делала замечаний! Соскучился.

— Не надо. — Она пытается смягчить фразу. — Не надо соскучиваться, хорошо? Хотя бы при мне.

— Ладно. — Он меняет тему. — Как твой Бурсак?

— Ничего Бурсак… милый. Хороший. Лохматый. Смешной ужасно.

— И поет?

— Пытается. Не, у него хорошо выходит. Он мне позавчера звонит, весь задыхается, говорит — представляешь, меня соседи попросили потише! Я догадалась, в чем дело, нo прикидываюсь шлангом и спрашиваю: ну и? А он: ну так это же значит, что они меня услышали! Через стенку! Вокал, говорит, вокал прорезался!

— Так вы только о его вокале разговариваете?

— Тормоз ты какой-то, Володька. Какая разница, о чем разговаривать? Мы вот с тобой вообще, бывало, молчали — и хорошо.

Встает, прохаживается. Камешки в талую воду — раз, раз. Круги.

— Он тебя как называет?

— По-разному. По мне хоть горшком, лишь бы не ночным.

— А все-таки?

— Иногда Норой, когда при всех… а так — Нона. Это он мне придумал. Вначале он меня пытался назвать Ленорой…

— Фу-у-у…

— Не фукай. Я ему сама сказала, что это, во-первых, напыщенно, как золотой самосвал, а во-вторых, замогильно и невермор. А он, оказывается, «Ворона» не читал.

Гримаса.

— Не криви рожу, я ему нашла По и сказала: к завтрашнему прочтешь. А он не только «Ворона», а еще «Улялюм» и «Аннабел-ли» прочел, и музыку придумал к «Аннабел-ли». Мне понравилось, кстати.

— Умеешь ты воспитывать… меня бы так воспитала. — Он колеблется в течение минуты. — А он знает, что ты Кайра?

— Ты что, с ума сошел? Не узнает никогда. Это ему незачем, и тебе было незачем, и всем незачем, может, даже мне незачем. — Она медлит. — Так вы когда уезжаете в результате?

Он сморкается.

— Где-то в ноябре-декабре только. Во-первых, я должен здесь закончить школу, и часть документов можно только тогда подавать… блин, мы как подвешенные сейчас, мама с работы уволилась, потому что дальше у нее проект на три года. Подрабатывает в ресторане, моет посуду. Инженер!

— А что! — Зло, зло накатило. — Цветаевой небось не зазорно было посудку мыть в писательском доме?

— Да причем тут Цветаева? Мама сердечница, ей противопока…

— Ты писал. — Она обрубает канат, и ее вдруг отпускает. — Вообще подвело тебя сильно тогда, правда?

Без злости, без подковыки, совсем без ничего спрашивает. Действительно жалко. И он это чувствует.

— Да.

— Думал, ррраз — вызов, два — собрались, три — уехали?

— Ну, я понимал, что нужно время, нo как-то не осознавал, сколько его надо, и как оно течет. Не до того было. Вельвы хреновы.

Она вздрагивает.

— Слышь, Володя… кстати о вельвах… — Он молчит. — Я заглянула в «Старшую Эдду». Оно, конечно, замечательная книга… — Молчит. — Но там про… про него… все не так написано. Не с севера он едет. — Кивает. — Он едет с юга. — Безмолвно головой «да». — С юга на север, и тогда конец… ты знал? Знал? — Опять кивок.

Глядит на него в упор. Длинный, длинный взгляд, как у арбалетчика. Целится. Руку на уровень глаз. Касается его подбородка. Первый раз, как струя из пробитого водопровода:

— Сурт…

— Я… я поплачусь за это. Мне обещали. Приходили и обещали.

— Кто?

— Не знаю. Мужик. Ночью. Но это был не сон. Потом он исчез, и я уснул… не хотел, а вдруг уснул. Ладно. — Он подымается со вздохом, словно и не семнадцать ему. — Меня ждут. До свиданья.

— Завтра увидимся в школе.

— Да, конечно… Бурсаку привет.

— Передам.

Оба поднимают почти одинаковые авоськи с продуктами. Сходили в магазин. Расходятся, каждый в свою сторону.

— Постой!

Она оборачивается. В тающем снегу, смертельно серьезный, на коленях, побежденный рыцарь:

— Прощай, Кайра.