Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

Тони Дельгарно внимательно смотрит на экран, словно ничего, кроме истеричного голоса диктора, его не волнует. Потом берет кассету с эпизодическими вступлениями в измены его жены, несет ее к стойке и трижды нажимает ладонью на кнопку звонка. Появляется Уэлши, и Тони сует ему в руки свою кассету, и тычет пальцем себе за спину, на бега в Банбери, и достает кошелек, и сует несколько кредиток Уэлши, который, разинув рот, переводит взгляд с кассеты на деньги и обратно, но все-таки, поморщившись, кивает и кричит через дверь в бар: «Дорин! Дорин!»

Дорин, слегка выцветшая рыжеволосая матрона, одетая под цыганку, вплывает в бистро, и Уэлши показывает ей кассету и деньги и объясняет ей суть просьбы клиента в тех же словах, в которых тот объяснял их ему. Долгая жизнь в сфере обслуживания приучила ее изъясняться громко; возможно, она вообще забыла, что можно говорить по-другому. Должно быть, на похоронах она была бы просто невыносима.

— Нет проблем, лапуля! — кричит она Тони Дельгарно. — Ежели у тебя тут порнуха с замужней бабой, давай сюда, развлечемся все. — Она забирает у Уэлши кассету и деньги. — Потому как не помню, чтоб что-то, хоть отдаленно напоминающее секс, происходило с кем угодно из замужних. — Она косится на Уэлши, и на лице ее мелькает улыбка — воспоминание о всем том, чего тот не делал. Потом берет у него кассету и возвращается обратно, к видаку.

Тони приносит еще две кружки и передвигает кресло вокруг стола ближе к моему, так, чтобы сидеть лицом к экрану.

— «Броудмедоуз-Бест-Вестерн», — говорит он вполголоса. — Я должен посмотреть. Вам не обязательно.

Но я не могу встать и уйти, оставив его наедине с тем, что ему предстоит. С «Броудмедоуз-Бест-Вестерн». И тем, что там происходит.

Бега в Банбери гаснут, и на несколько секунд экран покрывается беспорядочным снегопадом, а потом еще на несколько секунд становится великолепно-синим, а потом на нем появляется немного вздрагивающая — снимали с руки — серая дверь с черным пластиковым номером 10. Дверь отодвигается, и в кадр попадают подъездная дорожка и стоянка дешевого однозвездочного мотеля. Объектив скользит вбок, снимая панораму асбоцементных стен и дверей с номерами от восьми до пятнадцати, каждая своего цвета. У входов в номера разбиты палисаднички, заросшие преимущественно чертополохом; там и тут ветер гонит через кадр слева направо рваные пластиковые пакеты. Шепот Роуз Виньелл звучит неожиданно громко, но это логично: ее губы находятся совсем рядом с микрофоном, тогда как съемка ведется из стоящей у противоположной обочины машины и изображение приближено телевиком. Роуз шепчет: «Вот ваш „Вольво“. — Объектив наезжает на стоящий на стоянке универсал. — Наша Героиня только что приехала. Визжа покрышками — это так, к сведению». — Объектив уходит влево, задерживается на черном седане и приближает его. — «А вот наша первая встреча с Вышеозначенным Красавчиком». Маленький черноволосый мужчина в хорошем костюме и темных очках выбирается из седана и быстро шагает через стоянку. Жена Тони, Надин, тоже выходит из «Вольво», и я чувствую, как он напрягается рядом со мной, и слышу клекот в его горле. Пара встречается посередине стоянки и без единого слова обнимается. Руки его и в самом деле обнимают ее задницу, а ее — его, и ноги их отставлены назад, прижимая тела друг к другу в страстном поцелуе, и рядом со мной он затаивает дыхание. «Вот так. Что еще говорить? — спрашивает Роуз Виньелл. — Шерочка с машерочкой. Да, кстати, маленькая юридическая закавыка: если вы захотите использовать эту пленку в качестве улики в суде, вам придется доплатить мне еще две сотни баксов, потому что копирайт-то у меня. Так что жена женой, трагедия трагедией, а деньги деньгами. И тэ дэ, и тэ пэ».

Светофор на улице, где стоит напротив «Броудмедоуз-Бест-Вестерн» машина Роуз Виньелл, меняет цвет на зеленый, и мы слышим шум приближающихся машин, а в следующее мгновение они перекрывают камере обзор, превращая фильм в серию стоп-кадров Нашей Героини и Вышеозначенного Красавчика — держащихся за руки, смеющихся, целующихся, стоящих спиной к камере перед дверью номер двенадцать и исчезающих внутри. Последний кадр показывает его, высовывающегося обратно, чтобы повесить на двери табличку — скорее всего, обычную «НЕ БЕСПОКОИТЬ», каковая повсеместно служит кинематографическим символом, словно подмигивающим: «Представьте себе, как вы сами трахались бы на нашем месте, потому что показать это не разрешит цензура». Оператор увеличивает в кадре дверь номер двенадцать, и еще сильнее, пока весь экран не заполняет вздрагивающее изображение черного пластикового номера 12, то и дело заслоняемого проезжающими машинами.