Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

Я слышу, как открывается дверь лифта и как Хироки приветствует м-ра Айоки по-японски. Тот входит в гостиную, и ставит свой кейс на пол у двери, и удостаивает меня поклоном — по моему ощущению, лишь малой толикой того поклона, которым он удостаивает уважаемых или важных собеседников. Свою по обыкновению вымытую жену он игнорирует совершенно. Он невысокого роста, в угольно-сером костюме, его черные волосы гладко зачесаны по черепу от правого виска к левому. Его глаза прищурены на меня.

М-р Айоки — японский дипломат здесь, в Мельбурне. Дипломатическая шишка, проводящая каждую вторую субботу на трибуне в одном из мельбурнских пригородов в обществе Лорд-Мэра и главы местной администрации, чтобы произнести какую-нибудь приличествующую случаю ерунду, а потом сдернуть покрывало с какого-нибудь очередного дара Мельбурну от города-побратима, каковым в данном случае является Осака. Каждый раз он с гордостью говорит о глубине чувств, которые испытывают братские граждане этого далекого города-побратима к братским гражданам Мельбурна, а потом дергает за шнурок, и бархатное покрывало падает, открывая взглядам братских граждан мемориальную доску на новом фонтанчике для питья, или общественном туалете, или беседке с газовой жаровней-грилем, которые тут же объявляют неоспоримым свидетельством братской любви одного города-побратима к другому.

Я уже видел этого человека прежде — два раза, из толпы. В первый раз он открывал лодочный причал на Ярре, во второй — фонтан в Ботаническом Саду. Мы с Кими оба были в бейсболках и темных очках, и стояли в задних рядах, и смотрели на него, вещавшего с трибуны насчет братской любви. И оба раза Кими бормотала что-то неразборчивое под козырьком своей бейсболки.

Во второй раз, в Саду, когда он потянул за шнур, сдергивая покрывало с таблички на этом дурацком фонтане, какой-то забулдыга крикнул ему из задних рядов: «Классно стараешься, обезьяна желтая». И мы смотрели, как он облизнул губы, и медленно вытер ладони о пиджак, и с ненавистью посмотрел в толпу, откуда донесся этот выкрик — совсем недалеко от нас. И прошелся этим взглядом туда-сюда по толпе. И я понял, что братская любовь между народами так глубока, что в случае, если дело дойдет до новой войны между их братским народом, живущим в северном полушарии, и нашим братским народом, живущим в южном, все ограничится всего лишь обменом нейтронными бомбами, чтобы не повредить украшенные бронзовыми табличками свидетельства этой дружбы, которыми мы обмениваемся, чтобы запечатленные в бронзе признания в этой братской любви могли сиять в мертвой тишине.

После этого случая я сказал Кими, что не буду больше ходить с ней, чтобы смотреть на ее отца из задних рядов толпы. Это не лучший способ видеться с отцом, сказал я ей. Если ты хочешь с ним видеться, делай это по-другому.

— Ты прав, — ответила она мне. — Это я виновата в отчуждении между нами. Я больше не буду ходить.

С тех пор я его не видел. Впрочем, продолжала ли она ходить одна смотреть на то, как ее отец-дипломат сдергивает покрывала с бронзовых табличек, не могу сказать. Не знаю.

— Хантер Карлион, — произносит он. — Приятель моей дочери, насколько я понимаю.

— Хелло, мистер Айоки. — Я воспроизвожу его фрагментарный поклон. Появляется Хироки с напитками для всех нас. Мистер Айоки берет свое виски и побалтывает кубики льда в стакане указательным пальцем, размешивая растаявшую воду в алкоголе. Потом делает глоток.

— О чем вы хотели поговорить, Хантер Карлион? О Кимико? Да, конечно. Но о чем? С ней все в порядке?

— Она на Бугенвилле, — говорю я. — Я не могу связаться с ней. В любом случае она задерживается и не выходит на связь.

Эта новость совершенно не производит на него впечатления. Он щурится на меня, ожидая продолжения. Судя по всему, он считает, что главного я еще не сказал.

Я поворачиваюсь к миссис Айоки.

— Она пропала, — говорю я ей. — Там… как бы это сказать… где имеют место беспорядки. Третий мир. Борьба за независимость. Война.

Миссис Айоки смотрит на мужа. Он взвешивает это за двоих. На одной чашке весов Бугенвилль, на другой — Хантер Карлион. Смертельная опасность или позор.

Вчера его дочь была со мной. Сознательно сошла с проторенной, благопристойной колеи. Бесследно пропала в самом допотопном мире. Сегодня она на Бугенвилле. Перешла из одного допотопного мира в другой. Перешла от связи с синим воротничком, с пролетарием-полукровкой к войне за независимость в джунглях. Так есть ли причина ее отцу, олицетворяющему собой элиту нации, стоящей на вершине цивилизации, ломать себе руки в отчаянии? Тем более что это «сегодня» для него наступило еще вчера?