Юрий Буйда - Жунгли

Подошла седая дворовая дурочка Наташа. Она не умела говорить членораздельно, только гугнила, у нее не было половины зубов, при ходьбе она ставила правую ногу на носок и подпрыгивала, однако ей доверяли выгуливать не только собак, но и малышей в колясках. Наташа вела за руку девочку лет четырех. Она усадила малышку на качели и стала ее раскачивать. Ножки девочки взлетали над мертвым телом. Она улыбалась – ей очень нравилось на качелях – и смущенно отворачивалась, когда пролетала над телом, укрытым простыней, над лиловой рукой и стертой до белизны подметкой.

Тело увезли, когда стемнело.

Лиза вернулась домой, сняла плащ, заперлась в своей комнате и достала из-под подушки резиновую грелку, в которой прятала от отца водку. Теплая водка отдавала резиной. От избытка электричества у Лизы разболелась голова. Видимо, следовало установить на туфли заземление. В какой-то газете она читала про антистатический эластичный ремешок заземления для уличной обуви со встроенным резистором. Возможно, это именно то, что ей было нужно. То, что поможет ей переступить через стыд, стать свободной и любимой.

Жорж мечтал о том времени, когда он купит наконец собственное жилье. Квартира его будет выглядеть так, словно ее каждый день моют серной кислотой, а хозяин в любую минуту может ответить, сколько сантиметров от стула до стула и от стульев – до окна. Так и будет. Он всегда вовремя платил по счетам: закон есть закон. Он переходил улицу только на зеленый свет: правила есть правила. Он осуждал курящих женщин и девчонок в вызывающем мини: нормы есть нормы. И он не любил людей, которые пренебрегают законами, правилами и нормами.

Проспав весь день, он поздно поужинал, а потом отправился погулять за домом, в чахлой березовой рощице, тянувшейся вдоль улицы почти до кольцевой автодороги. Здесь люди обычно выгуливали собак. Жители окрестных домов давно превратили эту рощицу в кладбище домашних животных. К старой сосне, возвышавшейся посреди рощи, была прибита табличка: «Домашних животных не хоронить!», и именно под этой сосной Жорж и застукал женщину. В руках у нее была небольшая лопата, а у ног – сверток.

Когда в тихих сумерках Лиза услыхала за спиной скрипучий голос карлика, она отшвырнула лопату, присела на корточки и, обхватив голову руками, завыла от страха.

- Нечистую совесть хороните? – проскрипел Жорж, не узнавший в темноте Лизу. – Закон вам не писан?

- Я никого не хороню! – простонала Лиза. – Вы меня напугали до смерти, Жорж…

- Лиза… – Жорж смутился. – Это кошка? Вам помочь?

- Не надо, – сказала Лиза. – Это не животное.

Карлик отступил на шаг от свертка.

- Это платье, – упавшим голосом сказала Лиза.

- Что значит – платье? – удивился Жорж. – Платье как платье или платье как что? Да что с вами, Лиза?

А Лиза не могла больше сдерживаться. Она вдруг одним движением разорвала пакет, вытряхнула из него желтое платье и приложила к груди. Платье было совсем коротким, на бретельках, яркое, и крупная нескладная Лиза смотрелась бы в этом платьице совершенно нелепо. Ей не следовало прикладывать платье к себе, но она это сделала, повинуясь какому-то смутному порыву. В этом порыве смешалось невысказанное – одиночество, тоска, стыд, унижение, мечта, беззащитность, и карлик Жорж оторопел перед этой обжигающей, почти непристойной, почти позорной искренностью.

Он отвел взгляд, хотя на нем были черные очки.

- Это мамино, – сказала Лиза. – Ужас, правда?

- Пойдемте, – мягко сказал Жорж, взяв ее за руку.

И она покорно последовала за ним, не выпуская его руки.

Всю дорогу они молчали.

Поднявшись в квартиру, Жорж пожелал Лизе «наидобрейшей ночи» и заперся в своей комнате.

После смерти матери они с отцом взялись разбирать ее вещи. Пальто, белье, обувь, старые сумочки… В одной из этих сумочек, в секретном кармашке, Жорж обнаружил фотографию, на которой Нина Дмитриевна была запечатлена в старинном кресле с высокой спинкой совершенно нагой, в одной только широкополой шляпе. Она сидела развалясь, высоко вскинув голову и положив ногу на ногу, с пальцем во рту, и ядовито улыбалась в объектив. Но больше всего поразила мальчика черная рука. Эта рука свисала с плеча, и длинные черные пальцы, унизанные кольцами, касались высокой женской груди. Это была мужская рука. Самого мужчины на снимке не было, он остался за кадром. Только эта рука, принадлежавшая какому-то чернокожему мужчине.

Жорж растерялся. Он никогда не видел мать голой. И не понимал, какие причины могли заставить его мать раздеться перед чужим человеком, пусть даже он трижды фотограф. И зачем она сунула в рот палец? И откуда, черт возьми, взялась эта рука? Резиновая, что ли? Да нет, похоже, живая.