Юрий Буйда - Жунгли

Спустя несколько дней на него наткнулись дети, отправившиеся в лес по малину. Брат Февраль лежал у стены, увитой воробьиным виноградом, и сжимал в правой руке медную дверную ручку.

Чем же но поразил меня настолько, что я до сих пор не могу забыть об этом старике? Что же он вспомнил перед смертью? И тот дом… Кто жил в том доме? Что там было, на той лесной поляне? В Чудове никто этого не помнил, никто не знал. Но ведь было же там что-то. Тюрьма там была или больница, капище или храм, кровь или любовь – ну ее к черту, но ведь и она тоже, эта самая любовь, куда ж денешься. Что-то же важное там было, что-то такое, что наполняло жизнь человеческую смыслом, что-то такое, чего люди не могли забыть, на что оглядывались, как ребенок оглядывается на отца, пытаясь понять, правильно ли он живет, и даже когда от этого ничего не остается, сохраняется же память о том, что здесь что-то было, страшная, может быть, память, память с болью, ну что-то, без чего человек не может жить в мглистых глубинах зла и оставаться человеком, ну пусть это будет даже не память, не знание, боже мой, которое очень часто бывает невыносимым, а хотя бы просто – хотя бы только запахи луговой клубники и жухлой травы, пусть будет хотя бы только зеленовато-розовый божественный свет заката, но пусть будет и медная дверная ручка, сжатая в правой руке, да, и она – пусть и она будет…

Старик Сунбулов сдавал комнату украинцам, гуцулам, грузинам, армянам, азербайджанцам, туркам, камерунцам, казахам, гагаузам, пуштунам, узбекам и даже одному цыгану из Воркуты, но вот лилипутам – лилипутам не сдавал никогда. Лилипуты для него были существами вроде рыб или египетских мумий, которым, понятное дело, никакие съемные квартиры не нужны.

Этого постояльца сосватала старику Тамара, торговавшая на рынке сапожным кремом, шнурками, стельками и прочим обувным товаром. Тамара была соседкой, и иногда Сунбулов заменял ее за прилавком, когда старуха прибаливала.

Лилипут был мужчиной чуть выше метра ростом, с густыми черными бровями, грозно нависавшими над круглыми глазами, такими же блестящими и невыразительными, как пуговицы на его пиджаке. У него был морщинистый лоб, гладкие вислые щечки и девичьи розовые губы. Было в нем что-то кукольное. Кукла чуть выше метра ростом, в шляпе, при галстуке, в наглухо застегнутом пиджаке.

Огромный Сунбулов хмурил лохматые брови и вытирал шею платком. Он знал, сколько взять с армянина или даже с цыгана, но финансовые возможности лилипутов были ему неведомы.

- Жорж, – сказал карлик внушительно, протягивая старику руку. – Просто Жорж.

Рука у него оказалась сухой и крепкой. Он сразу, не торгуясь, отсчитал старику пятнадцать тысяч вперед, надел черные очки, подхватил потертый саквояж и двинулся за Сунбуловым, который повел его дворами к своему дому.

Старик чувствовал себя неловко в компании карлика, словно Жорж был проституткой, негром и одноногим инвалидом в одном лице.

- Тебя как зовут? – спросил карлик.

- Михаил, – ответил старик и повторил громко и отчетливо, как говорят с иностранцами и слабоумными: – Ми-ха-ил! Сун-бу-лов! Это фамилия такая – Сун-бу-лов! Фа-ми-ли-я!

- Ага, – сказал карлик. – Пить-то пьешь, фамилия?

- Выпиваю, – ответил старик. – А ты сюда торговать, что ли? Чем торгуешь-то?

- Понедельниками, – сказал Жорж.

Старик хохотнул.

- Ну и как, берут?

- Плохо. Всем воскресенья подавай, да подешевле. И чтоб без креста и крови.

- Какого креста?

- Шучу я, фамилия.

- А. Пришли.

В квартире Сунбулова пахло скипидаром, нафталином, табачным перегаром и дешевым одеколоном, а с лестничной площадки тянуло мочой и хлоркой. Жорж щелкнул выключателем – его несильно ударило током, обвел взглядом безликую комнатку с безликой мебелью – узкий диван, платяной шкаф с покосившимися дверцами, столик с телевизором у окна, пара стульев – и кивнул.

- Годится. – Карлик снял пиджак и галстук, расстегнул саквояж, достал бутылку коньяка и банку консервов. – Ну, за знакомство?

Они устроились за столом в такой же безликой кухне. Выпили – старик из стакана, карлик из рюмки. Сунбулов достал из холодильника банку с огурцами.

- Да ладно, – сказал Жорж. – Чего суетиться-то.

- Ничего, все равно из нее уже брадено. – Старик вытащил из банки несколько кривых огурчиков. – Похрустим для веселья.

Он по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке. Может быть, потому, что сам пил коньяк истово, с религиозным чувством, как пьют горячую кровь, а карлик – равнодушно, словно воду.