Юрий Буйда - Жунгли

- Заткнись, блин! – с ненавистью сказал Климс. – Ну блин! Это же «Мерседес» джи эл четыреста пятьдесят, восемь цилиндров, четыре с половиной литра, триста сорок лошадей, мультируль, климат-контроль, круиз-контроль, эй-би-эс, и-би-ди, гур, джи-пи-эс, ви-ди-эс, брейк-ассист, сто двадцать штук баксов! – Он перевел дух. – У меня такой будет. У меня будет такой! – Он повернулся к Люсендре, лицо его перекосилось яростью и казалось обожженным, а глаза и рот – черными. – Сукой буду. Сукой буду! – закричал он навзрыд. – Сукой буду!

Люсендра обняла Климса за плечи, он ее оттолкнул, она взяла его за руку, он зарычал, вырвался и быстро пошел вперед.

- Тащусь я с этого парня, - сказал Крокодил Гена. – Он за машину убьет кого-нибудь.

- Не за машину, - сказала Люсендра. – Совсем не за машину.

Климс шел один, подавшись вперед всем своим хищным телом, играя желваками, сплевывая и мыча. Он не смотрел по сторонам. Он вообще ничего не видел. Он не хотел видеть никого и ничего. Тело его вибрировало от едва сдерживаемой злобы, оно пылало лиловой яростью, но он не чувствовал своего тела. Он зашел в ночной магазин, купил сотку и выпил не отрываясь. Ему показалось, что он выпил не водки, а нашатырного спирта. В горле бурлило и горело. Зарычал, сплюнул, двинулся через двор, сунув руки в карманы, ничего не замечая и сплевывая, сплевывая, сплевывая.

- Да хер с ним, - сказал Гена, провожая Климса взглядом. – Пусть остынет.

- Боюсь я его, - сказала Люсендра, беря Крокодила под руку. – Убьет он кого-нибудь.

- Да ладно, - успокоил ее Гена. – Это у него все из-за матери.

- Значит, мать убьет.

- Я бы тоже такую убил.

- Какие вы, мужики, безжалостные…

Они поднялись в квартиру на втором этаже.

Люсендра жила с отцом. После смерти жены он редко ночевал дома, и это Люсендру устраивало.

- Выпить надо, - сказал Гена, плюхаясь на широкий диван в гостиной.

Люсендра принесла бутылку и стаканы. Они выпили.

- Ты мне скажи… только честно… - Крокодил сделал паузу. – Камелия у вас там на Фабрике работает, нет? Только честно, Люська…

- Ну ни хера себе! – Люсендра хохотнула. – Нет, конечно.

- Врешь?

- У тех, кто врет, язык черный, - сказала она и высунула язык. – А у меня какой?

- Блядский, - Гена захохотал. – Наливай ещё!

Люсендра с облегчением вздохнула и налила.

Люсендра не скрывала, что подрабатывает на Фабрике, но про других помалкивала. Она встречала на Фабрике Камелию, которая несколько раз снималась в групповухах, а однажды даже в сцене с собакой, но рассказывать об этом Крокодилу, конечно же, не собиралась.

- Платят-то хоть по-божески? – спросил Гена.

- Говно платят, - сказала Люсендра. – Хозяин говорит: если вам мало, хохлушек найму – они тупые, красивые и дешевые. Недавно троих из Донецка привез…

- А Донецк разве не у нас?

- На Украине.

- Надо же… - Гена выпил. – На хера хохлам Донецк?

- Из-за них и платят копейки. Они готовы клей глотать, лишь бы здесь работать.

- Какой еще клей?

- У нас в кино вместо спермы – клей. У наших мужиков сперма херовая, на экране не смотрится, вот и варят клей. Столярный клей. Хозяин говорит, что это из-за соевой колбасы. Кто есть колбасу, у того сперма для кино не годится.

Крокодил помолчал.

- На хера тебе это, Люсь?

Люсендра вздохнула.

- Хочу в кино работать. А порнуха, хоть и порнуха, а все равно кино. Камера, свет, грим… Там весело. Искусство. Не хочу я здесь подыхать, Ген. Лучше на Фабрике, чем здесь, с этими. – Она встрепенулась и сделала вид, будто хочет ударит его. – Вот с тобой – хоть на край света, Крокодил, да ты ведь замуж не зовешь…

- Погоди-ка. - Гена порылся в карманах, протянул Люсендре пачку денег. – На вот.

- Это еще зачем? Господи, Крокодил, здесь же одни тыщи…

- Бери, бери…

- Охренеть не жить! – Люсендра была растрогана. – Ген, давай я тебе отсосу за это, что ли…

- Эх, Люська, - сказал Гена, - какая же у тебя жизнь темная… - Темная и дикая…

Климс добрался до психбольницы минут за пятнадцать. Спрятав мотоцикл за кочегаркой, он пересек двор и остановился под вторым от крыльца окном.

Когда-то его мать работала в больнице медсестрой и он часто здесь бывал. Однажды мать сказала: «В зоопарке можно работать, но не жить» - и уволилась. С той поры здесь ничего не изменилось. Приземистые кирпичные дома с окнами, слезившимися черной мглой, по-прежнему производили гнетущее впечатление. С утра до вечера персонал боролся с неисправностями водопровода, канализации, отопления, но все равно пациенты, ходившие по больнице в одних носках, тащили за собой из туалета мокрые следы: война в туалете иногда поднималась выше щиколоток. Зимой больных сбивали в кучи, собирая в те палата, где работало отопление. Лежали здесь в основном алкоголики и бомжи. Осенью они стекались сюда, чтобы пережить морозы. По вечерам они вылезали в окна, чтобы раздобыть выпивку, а ночью устраивали попойки с дежурными медсестрами, которые потом сами лечились от белой горячки, - их помещали на втором этаже, в женском отделении. Весной врачи и медсестры выгоняли пациентов на сельхозработы: алкоголики копали сестринские огороды, чинили крыши, получая за это еду и выпивку. Они мастерили из кирпичей и нихромовой проволоки примитивные электроплитки, на которых варили картошку в палатах. Из-за этих плиток то и дело вспыхивали пожары.