Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина

— Может, от кого-то — фиолетово, а от кого-то нет?

— Все может быть. Но обычно девочка стреляет не целясь. Кого накроет. Недавно попытался сформулировать, что такое идеальная женщина.

— Такие бывают?

— Идеальная для меня. Она должна быть открытая и таинственная. Смешливая и умеющая плакать. Добрая и легкая на подъем. Чтобы выглядела как дорогая шлюха, но была верная однолюбка с прозрачной душой. Пусть будет немного упрямой, но готовой к переговорам… А те, что были раньше, в лучшем случае выглядели как дорогие шлюхи. По той простой причине, что и были ими… Но эта… Тут другое что-то. Она… Как сказать…

— Неуловимая?

— Да, тонкая.

— Заносчивая? Недоступная? Недотрога?

— Нет, она очень простая. У меня к ней нет ключа. Вообще-то у меня миллион ключей. Ни один не подходит! — В голосе Валентина слышалось что-то вроде вдохновения, радость достойному противнику. И тут же, без перехода: — Накопил на иномарку! Да тя в телегу сажать нельзя без наручников!

На Комсомольском проспекте «ягуару» удалось выпутаться из потока машин, и он ровно и мощно полетел мимо размываемых скоростью Николая Чудотворца, старинных армейских казарм, бетонных столбов Дома молодежи и зеленоглазых светофоров к реке.

Вечер чисто остывал за стеклом, гул огромного города распадался на редеющие звуки, в попыхивающей паром кастрюле на кухне томились овощи, а бывший преподаватель писал письмо туману. Буква N до поры до времени была отброшена, Стемнин решил в черновике обращаться к девушке по имени, пусть даже оно будет чужим. Он не знал не только адресата, но и того, кто сейчас сидел над листом бумаги вместе с ним и вместо него. Властного, решительного, уверенного в себе, способного одним жестом внушать свою волю другим. Ему не хватало какого-то связующего звена между твердостью повелительной воли и смягчением под властью чувств. Подумав, Стемнин шагнул к полке, провел пальцем по пластиковым ребрам и вытянул плоскую коробочку. Через полминуты раздались шаги фортепианного аккомпанемента — и выглянул тонкий росток мелодии, печальный сквозняк далекой весны. К туману следовало писать туманом.

«Здравствуй, Алена!

Сегодня я оказываюсь в новой роли, меня это смущает. Пришлось собрать в кулак всю решительность, чтобы написать тебе. Ежедневно мне приходится иметь дело с самыми разными персонажами, от настроения которых зависит не только моя работа, но и жизнь многих людей. Если бы каждое мгновение я думал о грузе этой ответственности и о важности мнения всех на свете, я бы не смог сделать ни шагу. Хирург во время операции не должен чувствовать боль пациента, иначе операция пройдет неудачно. Из этого следует, что в повседневной жизни я не слишком часто волнуюсь из-за настроения партнеров, подчиненных, конкурентов. Просто делаю свое дело.

Но, как только я начинаю думать о тебе, твое настроение вдруг оказывается для меня самым важным. Слишком важным. Я должен написать тебе. При встрече я не решусь сказать это: побоюсь, что получится слишком красиво, или собьюсь. Или ты засмеешься. Хотя мне нравится, как ты смеешься.

То, что я хочу сказать тебе, наверное, будет не совсем похоже на то, что я скажу. Во-первых, потому что не силен в письмах…»

(«Какое коварство!» — с удовольствием подумал Стемнин, глядя на свой новый четкий почерк.)

«…во-вторых, сам пока не все понимаю. Когда вижу тебя, чувствую, что нахожусь рядом с тайной. Эта тайна больше, чем я, больше, чем ты».

Он перечитал написанное. Мог ли Веденцов сказать про нерешительность при встрече? Сам Стемнин как раз проявлял нерешительность довольно часто. Пожалуй, это были именно его чувства.

«Творится со мной вот что. Я начинаю предвкушать тебя вокруг, когда тебя рядом нет. Вижу тебя в других — как слабое далекое эхо. Иногда в походке других женщин. А если эта походка совсем не похожа на твою, я думаю об этом именно так. Споено ты стала мерилом всех людей и вещей. Если дом, машина или штора…»

Он зачеркнул некоторые слова.

«Если тени, афиши или цветы напоминают о тебе, я согласен на них смотреть. Если нет, меня это раздражает. Где ты? Я ищу тебя во всем. Такое смутное, весеннее, невыносимое состояние. Как в скрипичной сонате Франка, знаешь ее? Ну конечно, знаешь.

Вот-вот что-то может случиться, и душа этому сопротивляется. Не знаю, желаю ли я этого и нужно ли это тебе. Но жить в другом, даже менее тревожном мире точно не хочу. Надо только сделать так, чтобы в нем было больше тебя. Давай напечатаем миллион твоих плакатов и развесим по всей Москве. И надушим твоими духами всех — даже кошек и голубей! Надо же, оказывается, я еще могу шутить. А ведь мне не до шуток. Все равно ничего не изменится. С тобой никого не перепутать, тебя никем не возместить. Прости, если смутил тебя. Лето уходит.