Василий Аксенов: Право на остров

Между тем на него не без интереса смотрела одинокая парижанка, сидящая у противоположной стены и курящая нидерландскую сигаретку. Он ел, ничего не подозревая, а между тем являлся объектом вроде бы небрежного, как бы мимоходного, но внимания. Лишь утолив голод, он почувствовал это внимание, стал оглядываться по сторонам, пока не увидел парижанку. Швы наружу, стеганка, подбитая непростым мехом, смятые сапоги — без особого труда можно догадаться, что дама одевается у Сони Рейкэль. Глупейшая снобистская одежда, за которую они отдают хорошие деньги. Тяга к символам, к клановым знакам, нечто вроде тайных масонских жестов, по которым сразу можно опознать своих. Захваченный врасплох, Лео Бар, приоткрыв рот наподобие туповатого попугая, смотрел на парижанку. Небольшая голова, покрытая пеговатыми перышками — концлагерный стиль. Чуть припухшие подглазия и щеки, чуть вывернутые губы. Возраста нет, однако явно за сорок. В ужасе он осознавал, что перед ним тип женщины, к которому его всегда влекло, влечет и будет влечь. О нет, только не это, да не за банальным же романчиком он приехал на остров! Однако как она меня явно опознала как человека «своего круга»! Ведь я-то выгляжу как обыкновенный англичанин, которых множество шляется повсюду? Ведь это как раз мой персональный принцип — не отличаться от среднего человека, не показывать своей исключительности. Может быть, просто дамочка видела меня где-нибудь в брассери «Липп», или в «Куполь», или в кафе «Флор»? А вдруг, ужас, она даже знает меня?… Нет, только не это, только бы… отгородиться!

Он почувствовал, что снова фальшивит сам с собой, что снова ноги разъехались и он осел в лужу фальши. Тогда он углубился в вареные бобы — какая простота, какая сладость! Да откуда она тут взялась, на высоте 2000 метров в корсиканской деревне среди этих маленьких блондинов? Темно-красная ветчина просвечивала в бликах каминного огня. Может быть, и я встречал где-нибудь в обществе эту снобиху? Вряд ли, если бы встречал, не пропустил бы. Хлеб я ломаю руками, поджаренный, хрустящий и крупнопористый внутри деревенский хлеб, крошу его уцелевшими зубами. Жрал бы всегда такую пищу, не потерял бы столько зубов. Озаряющая догадка — эту парижанку привело сюда что-нибудь похожее на состояние Леопольда Бара. Уж не писатель ли она? Сейчас этих жорж-зандов куча развелась, и иные даже пишут под мужскими псевдонимами. Не удивлюсь, если Эмиль Ажар окажется бабой. Он наливает себе полстакана вина и разбавляет его водой из источника Артемиды. Вот напиток! Созерцает скатерть с остатками своего пиршества, вокруг не смотрит, глаз не поднимает, ведет себя крайне естественно, что-то мычит под нос, кое-что напевает, вынимает из сумки шпионскую книжку «The spy I loved», которую купил еще в Орли, делает вид, что читает, что поглощен, что весь погружен в частную жизнь своего собственного организма, что простоват, ненавязчив и других просил бы держаться в стороне, потом встает, задом поворачиваясь к тому столику, задницей-задницей прямо к ее столику, подходит к стойке, засовывает обе руки в карманы брюк, чувствуя, как задница оскорбительно обозначается, впрочем, вас никто не заставляет на нее смотреть, мадам, платит какую-то ерунду, на пороге закидывает за спину шарф, и непроизвольно, даже против своей воли, оглядывается на ее столик. Оказывается — он пуст, пуста чашечка из-под кофе, а в пепельнице погасшая сигарета, вернее, фильтр с длинным пеплом — оставлена не менее пяти минут назад. Ах так? Тем лучше. Тем много-много лучше. Тем так лучше, как вы даже себе и не представляете, любезнейшая героиня, к счастью, не состоявшегося лелюшевского псевдокино. Горечь запоздалой свободы, гордое одиночество… Он стоял на маленькой площади деревушки Виварио в ранних горных сумерках и чувствовал себя, кажется, в этот момент надменным школьником выпускного класса, как будто жизнь впереди. Вот так надо заканчивать обильные трапезы — чувством горькой гордости, тогда не прибавляешь ни грамма. Дальнейшие действия: заглянул почему-то в парикмахерскую — нельзя ли постричь усы? спасибо, зайду потом; сунулся в сувенирную лавку, купил открытку с головой уже знакомого осла, будущего спутника в райских кущах; зашел в туалет и, пока облегчался там, думал, как все отсюда стекает в глубочайшую пропасть и, стекая, быстро теряет специфический запах и растворяется в простых потеках горных пород и вливается уже в ручей или речку без всяких гадостей, а лишь чистейшими природными элементами — в круговорот вещей, как чудно все это стекает с гор! Вскоре совсем уже стемнело, он вспомнил о повороте и спуске за перевалом, покашлял немного в собственный адрес для острастки и сел в машину. Тут оказалось, что он не умеет включать в ней свет. Он тыкал пальцем в разные кнопки, нажимал какие-то рычажки, но единственное, чего смог добиться — включения аварийных мигалок. Не ехать же, в самом деле, с аварийными мигалками, глупо же, в самом деле. Что же, неисправную машину подсунул толстый политикан, хозяин придурковатой Джульетты? Какое свинство, советует ехать в горы и подсовывает неисправный автомобиль. Быть может, кто-нибудь тут знает, как включаются подфарники у «Ре-но-Сэнк»? Он увидел медленно приближающуюся фигуру — с плеч свисало нечто вроде пончо, на голове торчком сидела шляпа, похожая на шляпу боливийских крестьян. Простите за беспокойство, чтр-то у меня тут не в порядке, вы случайно не знаете, как включается свет в этой хреновине. Вращательным движением, пояснил силуэт парижским голосом. Вот так ловушка — это она! Видите, переключатель поворотов, нужно повернуть его вправо и все. Рука с индийским браслетом, словно теплая мягкая птица, проникла в кабину и повернула черную палочку вправо. Зажглась панель приборов. Вуаля! Он вылез из машины, чтобы выразить глубочайшую благодарность. В машине теперь было полно света, и силуэт рядом обрел объемы. Тугой платок вокруг головы и поверх платка — жесткая шляпа. Дурацкое обрамление милейшего лица с острым носиком. Экзистенциализм в действии. Глупейший сюжет завертелся. Противиться бессмысленно. Я еду в Ажаксьо, мадам, и очень, конечно же, рад, что нам, конечно, по пути и, безусловно, готов…