Андрей Цаплиенко - Экватор. Черный цвет & Белый цвет

Черные уборщики хорошо справлялись со своей работой. Меня раздражала только их излишняя суетливость. Синие форменные комбинезоны эти парни носили, надев их прямо на голое тело. Лямки болтались на худых мосластых плечах и постоянно спадали на узловатые жилистые руки. Уборщиков было трое. От них неимоверно разило потом. Парни отчаянно жестикулировали, разговаривая между собой. На Гваделупе говорят по-французски, конечно, постоянно сдабривая речь местными жаргонными словечками, но все же это язык, понятный любому парижанину. Уборщики, кажется, тоже говорили на языке Мольера и Гюго. Но сколько ни вслушивался я в их речь, не мог разобрать ну просто ничегошеньки. Это был какой-то квазиязык, похожий на звукоподражательные словечки, которыми обмениваются герои мультфильмов или клоуны на арене. Было в нем что-то и от арго, уголовного парижского сленга. Да, пожалуй, на арго этот язык походил больше всего. Со временем, даже не зная отдельных блатных слов, ты начинаешь понимать общий смысл сказанного. Но у меня на борту были подозрительные люди, и мне нужно было знать смысл сказанного ими сейчас, а не спустя какое-то время. Я был далек от филологии, чтобы вслушиваться в ту белиберду, которую грузчики говорили друг другу, и спросил их напрямую.

«Вы говорите по-французски?»

«Французский нет, крейоль,» — отвечает самый крепкий и наглый среди них.

«Крейоль?» — переспрашиваю. — «Что такое крейоль?»

«Гаитянский язык, месье,» — улыбается мне грузчик.

Теперь мне стало все понятно. Эти ребята не местные. Эмигранты с острова Гаити, в левой части которого находится одноименная республика. Самое отвратительное, как по мне, место на свете. Единственная страна в мире, где жаргон чернокожих рабов стал государственным языком. Да и вообще, жить там для белого человека очень опасно. Белых черные гаитяне не любили. Хотя при каждом удобном случае старались слинять из Гаити в страны, где хозяйничают белые. В Соединенные Штаты, Аргентину, во Францию. Для того, чтобы попасть во Францию, кстати, не нужно лететь в Европу. Достаточно только перебраться на соседний остров, и ты уже в пределах Пятой республики. Эти грузчики наверняка были нелегалами. Это и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, потому что любую работу они делали лучше, чем местные. В том числе, и чистили самолет. Но при этом нелегалы, как правило, любят заглядываться на то, что плохо лежит. Очень ловко у них получается вскрывать контейнеры на борту и тянуть оттуда все, что само просится в руки. У нас на борту все лежало хорошо. Но это лишь на первый взгляд. Когда троица покинула борт, и мы закрыли рампу, я решил на всякий случай проверить контейнер. И ужаснулся.

Я обошел один огромный ящик, затем второй. Все было в порядке. Третий контейнер, тот, у которого чуть треснула внешняя обшивка, был взломан. В самом прямом смысле. Кусок деревянной доски, который я своей ногой поставил на место, когда мы стояли на иракской базе, отсутствовал. Вернее, не совсем отсутствовал, а лежал рядом с контейнером. Там, где он должен был находиться, зияла продолговатая дырка сантиметров двадцать шириной и тридцать в длину.

«Твою мать,» — вырвалось у меня. — «Эти твари теперь знают, что мы везем!»

«А что мы, собственно, везем?» — услышал я резонный голос собственного разума. И я стал на колени, чтобы получше рассмотреть содержимое ящиков. То, что я там увидел, сначала шокировало меня. Через несколько секунд, когда оцепенение прошло, я стал думать над тем, что я увидел внутри контейнера.

Внутри был кусок железа, выкрашенный в зеленый цвет. Сигарообразное тело в обхват толщиной, к которому крепился стабилизатор. В общем, это была бомба. Об иракских бомбах мы с ФАРК не договаривались. Из набора бортовых инструментов я взял металлический гвоздодер и до самого верха контейнера отодрал сломанную доску и посветил внутрь фонариком. Обычно бомбы транспортируют в горизонтальном положении, но продолговатый предмет высотой чуть больше полутора метров довольно уютно устроился в вертикальном контейнере. Он был аккуратно выкрашен зеленой краской. Но не так, как советские боеприпасы, даже под слоем зеленой косметики сохранявшие заметную шероховатость. Краска на бомбе лежала ровно и так гладко, что даже хотелось ее погладить рукой. Я не удержался и погладил. Бомба была холодной. После моего прикосновения на ней осталась полоса более светлого оттенка, а на ладони следы пыли. В верхней части бомбы имелись два красных ободка. Между ними красовались две латинские буквы. В, первая, сразу же попала в луч фонарика, а вторая, Z, повторяя изгиб бомбы, терялась в глубине контейнера. Была еще и надпись, сделанная арабской вязью, неаккуратно и явно наспех, с помощью трафарета. Но я по-арабски не читал. Да и не было нужды в арабском, чтобы понять: передо мной М-44, обычная кассетная бомба, каждая из трех кассет которой начиненная шариками с «Бизед», нервно-паралитическим газом. Мне стало ясно, что прорезиненные комбинезоны иракцев, в которых так тяжело передвигаться под палящим солнцем, были частью комплектов химической защиты. На тот случай, если произойдет утечка «Бизед». Иракцы знали, какой именно груз повезет мой самолет. А я нет. Судя по размеру контейнеров, у нас на борту таких бомб достаточно для того, чтобы остановить наступление развернутой дивизии. Что же случится, если применить их против мирного населения, даже трудно себе представить.