Василий Аксенов - Вольтерьянцы и вольтерьянки

Вольтер изнурен своим чтением. Все молчат. Время почему-то, не дозрев до заката, померкло. Мать и дочери тихо плачут. Гран-Пер держит тяжелые руки на плечах сыновей. Карантце вытаскивает из уха мягкую, как шелк, змейку. Барон ободряет поэта сияющим взором империи: дескать, в оной наше спасение.

Вольтер(еле слышно, но с нарастающей силой)

Что далее было в этих стихах или поблизости? Лиссабон умирает, Париж танцует. Кто более грешен? Могу ли я любить природу, любить человечество, если я вижу, как вращается порочный круг злой воли к жизни? Стервятник вцепляется в жертву, ликует, ея пожирая, орел покрывает стервятника, человек убивает орла, потом и сам погибает на поле брани и становится пищей стервятника. Так весь бренный мир стонет в круговороте страданий и смерти. И в этом фатальном хаосе вы находите счастье, мистер Поуп? Смертный, как все, вы восклицаете: ALL IS WELL?! Давайте уж лучше признаемся, что по земле шагает Зло.

Бог посылает Сына, чтобы спасти человечество, но все остается по-прежнему, несмотря на Жертву. Самый проницательный ум не ведает истины. Книга судьбы от нас скрыта. Человек — это незнакомец для самого себя. Что есть я? Где я? Откуда взялся? Куда иду? Наши атомы на куче грязи поглощаются смертью, несмотря на то что мы устремляемся в бесконечность и измеряем небеса. Говорят, что только эпилептики испытывают неуловимый момент познания, однако, вернувшись из припадка, они не помнят ничего.

Сто лет назад Паскаль завершил свою жизнь нотой отчаяния: давайте сдадимся христианской вере, лишь она дает надежду. Траурная нота завершает и поэму о Лиссабоне:

«QUE FAUT-IL, О MORTELS? MORTELS, IL FAUT SOUFFRIR,

SE SOUMETTRE EN SILENCE, ADORER, ET MOURIR».

Вольтер замолчал и скрестил руки на груди, как бы показывая, что он завершает жестикуляцию, а вместе с ней и все свое выступление на сегодняшнюю тему. Он сидел, подняв свое старое, но просиявшее детством лицо к небесам, в которых снова стояло зрелое солнце предпоследнего июльского дня. Все вокруг тоже молчали. Иные лица были влажны — то ли от пессимизма, то ли от жары. Женщины семейства Грудерингов открыто плакали, струились. Усищи фон-фигинских унтеров повисли мокрыми тряпочками. На лице самого барона было написано такое напряжение, словно он пытался сдвинуть с места цельную Царь-пушку Третьего Рима. Войско империи в лице генерала, подпоручиков, коммодора и мичманов демонстрировало трижды усиленную в этот момент верность присяге.

Барон(прерывает молчание)

Я слышал, Вольтер, что эта твоя поэма потрясла не только ортодоксов, но и филозофов. Ее безнадежность изгнала ветер из их парусов. Правда ли, что существуют разные версии концовки?

Вольтер(улыбается)

Это правда. Есть версия, в коей имееся двадцать девять дополнительных строк, а также иная, всего лишь с одним добавленным словом. Прошу вас, господа, кто может назвать это слово?

Карантце (пытаясь заменить собою фигуру Музы Клио)

ECRASEZ!

Курфюрстина и обе курфюрстиночки(тройным шепотом, то есть достаточно громко)

ESPERER.

Вольтер

Благодарю вас, Ваши Высочества. Я счастлив, что именно вы произнесли сие слово. Вот именно по поводу этого слова у нас тогда возникла переписка с Жан-Жаком Руссо. Он считал, что все человеческие беды вызваны человеческими ошибками. Лиссабон — это наказание за то, что отвернулись от природной сути ради толчеи городов. В разбросанных хуторах было бы меньше жертв. Мы должны верить в Божью благодать, писал он мне. Это единственная альтернатива самоубийственному пессимизму. Вслед за Лейбницем с его «монадами» мы должны верить, что, если Бог сотворил мир, все в нем в конечном счете должно быть правильным.