Иван Дроздов - Шальные миллионы

Прижалась щекой к щеке Анны, заговорила тише.

— На Дон бы поехала, к вам на родину, но раз Косте надо, будем жить здесь. Только и Сергея держи возле нас, не отпускай.

Потом она успокоилась и говорила о Силае.

— Жалко старика. И никакой он не преступник, подмахнул сдуру бумаги, а ему за них в банки миллиарды насыпали. И сказали, что он у них в кармане, и понесли другие бумаги. Тут и золотой запас, и бросовые цены на нефть, газ, лес пиленый. Попал, как кур в ощип. Или во щи. Не знаю, как правильно. А теперь…

Нина взяла Анну за руку.

— Больной он: и сердце, и легкие… Но, главное, кишки у него истончились. Мне врач доверительно сказал. Кто-то медленно уводил его из жизни: сыпали в пищу какой-то порошок, и тот съедал слизистую оболочку в желудке и кишках. В любой момент они лопнут, и — крышка.

Нина жалела Силая, жалела до боли, ведь она столько сил вложила! Ему недавно исполнилось шестьдесят, — жить бы да жить мужику. Миллиарды в банки положили, а здоровье отняли.

Анна думала обо всем об этом, сидя на балконе и любуясь «Назоном». Катер стоял у причала в искусственной бухте, куда не доставало волнение моря. И все-таки «Назон» слегка наклонял нос, приветствуя хозяйку.

Вчера моторист водил ее в пассажирский салон, в кают-компанию и маленькую каюту капитана. С виду «Назон» небольшой, весь подобранный и компактный, но сколько в нем помещений, площадки на носу и на корме, дорогая художественная отделка, резьба, позолота, ковры, картины.

Вошла в комнату, взяла со стола ключи, — от цепи, от зажигания, от капитанской рубки и каюты капитана. «Вернуть ключи Малышу или принять подарок?.. Но если приму, какие у меня возникнут обязательства? Что скажет Костя?»

Для себя она решила еще вчера: подарок возьмет и на катере своим ходом пойдет через Черное море к Ялте, а там через Керченский пролив выйдет к Дону и поднимется вверх к Каслинской. И, конечно же, пойдут они все вместе, вчетвером. То была мечта, воздушно-розовая греза, прекрасная синяя птица. И эту птицу она держала в руках. Вот они, четыре ключа! Они лежат на ладони, и никто их у нее не отнимет.

У нее вчера же мелькнула мысль, что «Назон» — дар Малыша за тот эпизод в питерской квартире Иванова. Она не выдала Малыша, и он ей обязан… Может быть, даже жизнью. Но тут же являлось и сомнение. Малыш бы сказал об этом, но он широким жестом вручил ключи, и — все.

На столе лежала тетрадь с начатой повестью, рядом — стопка чистых ученических тетрадей, — она писала только на них, — но работать ей не хотелось. Над морем уже высоко поднялось солнце, и Анна видела ту незримую кривую, по которой оно уже миллионы лет летит и летит в зенит, чтобы там, в центре вселенной, зависнуть на мгновение и вновь покатиться вниз. Кто начертал эту трассу? Кто так надежно и уверенно направляет полет солнца и всех видимых и невидимых светил? Законы физики, механики?.. Но эти законы от кого? От Бога, все от Бога! — скажет мудрец. И как же иначе утолить жажду человеческого разума, который, подобно малому дитяти, задает все новые вопросы?

Дважды присаживалась к столу, склонялась над тетрадью, но рука, обычно так резво низавшая строчки, ныне не слушалась, точно онемела. Как всегда в такие минуты, вспоминала Пушкина, — для творчества ему нужно было спокойствие. У нее такого спокойствия сейчас не было. И вряд ли она бы могла сказать, что взбудоражило душу, — вроде бы и не случилось ничего особенного. Но из глубины сознания ползла тревога, неясное предчувствие каких-то событий, способных переменить ход жизни.

Вышла к лифту и спустилась на берег. Слева от беседки, раскинув ноги и руки, лежал на песке Малыш. Анна пошла в сторону катера. Бросила на песок халатик и полотенце, вошла в прохладную воду, поплыла. И плыла долго и все от берега, и видела, как Малыш, некоторое время смотревший на нее, тоже вошел в воду и поплыл к ней. Плыл быстро, словно она тонула и звала на помощь. Анна знала, что он действительно беспокоится за нее, и было ей это приятно, и так же приятно было пугать его, и она забирала все дальше и дальше от берега.

Малыш ничего ей не говорил, не преследовал, не досаждал, — случалось, они купались вместе, и он запросто обращался с Ниной, брал ее на руки, учил нырять, но к Анне не прикасался.

Малыш был отлично сложен, — истинный Аполлон! — и русые волосы, синие глаза завершали в нем образ русского ладного парня, но не богатыря, не атлета и даже не взрослого еще мужчины. В свои двадцать восемь лет он оставался студентом, и только в редкие минуты деловых забот и тревог губы его плотно сжимались, глаза темнели: он весь дышал решимостью, неукротимой волей.